Точка невозврата

Я отлично, почти в деталях, помню вечер 13 февраля 2008 года. Не было в нем ничего необычного. Зима, снег, ледяное крошево у входа в подъезд... ночь, улица, фонарь, аптека... Все рутинно и обыденно. Припарковался на стоянке, перебросился несколькими фразами с дуреющим от безделья охранником, опустошил почтовый ящик. Ужин, кофе, телевизор, компьютер. Когда все осточертело, руки потянулись к недочитанному «Я - робот» Айзека Азимова. Помните знаменитые законы роботехники: «Робот не может причинить вред человеку... Робот должен повиноваться командам... Робот должен заботиться о своей безопасности, поскольку это не противоречит Первому и Второму Законам».

Я перелистывал последнюю страницу, когда неприятно начали фонить колонки компьютера, предвещая звонок на «мобильный». На часах было около одиннадцати.
В голову прокралась мысль, что обнаглевший сотовый оператор вновь надумал организовать полночную рекламную SMS-рассылку. Пришлось тянуться за телефоном. На экране высветилась фамилия знакомого, которого в столь поздний час я ну никак не ожидал услышать.
- Привет, Саш. Григорьева убили.
- Угу, - машинально ответил я, не особо вдаваясь в смысл сказанного. Непросто было сразу переключиться с Азимова.
Повисла неловкая пауза, во время которой мне очень хотелось съязвить, что все усталые игрушки давно уже спят, и вообще время не подходящее.
А потом до меня дошло.
- Григорьева убили? - тупо переспросил я. - Евгения Федоровича?
- Ну, да...
Сразу после этого короткого разговора телефон будто сошел с ума. Мне звонили, я кому-то звонил. Звучали пустые банальные фразы: «90-е возвращаются», «кошмар», «ужас», но ни один человек не сказал: «да быть того не может». Никто даже не усомнился в достоверности информации. А еще казалось, что чего-то подобного ждали, и после нервного ожидания всем вдруг захотелось выговориться.
Телефон замолк часа в два ночи. Сразу стало как-то тихо и неуютно. Я поймал себя на том, что за эти несколько часов так и не выпустил из рук книгу Азимова. Таскал ее машинально из кухни в комнату, из комнаты на кухню.
У любой нации есть исторические отправные точки, переломные моменты. Переход Рубикона, инцидент в Сараево, десант Кромвеля, если вспоминать историю Зеленого острова. Конечно, у нас масштаб не тот. Однако конкретно для Саратовской области выстрел 13 февраля 2008 года четко разделил ее храпяще-сонливое существование на «до» и «после».
Именно эта мысль первой взбудоражила меня после бесконечной перезвонки. Что-то изменилось вокруг. Вроде и кружка с недопитым кофе стояла на месте, и стол, и стулья никуда не делись. Однако за окном, где-то совсем недалеко лежало на снегу покрытое одеялом тело человека, который олицетворял закон в конкретном регионе. Он был на вершине пирамиды из всех тех, кого называют стражами порядка, но по иронии судьбы пал жертвой произвола чуть ли не в нескольких шагах от здания прокуратуры.
Мне вдруг стало страшно.
Это случилось не где-нибудь на Дальнем Востоке, где уклад жизни суровее, а бывшего мэра Владивостока жители ласково называли Винни-Пухом; это случилось не в Сибири, где медведь сами знаете кто; это случилось не на исконно горячем юге. Именно в Саратове. Обычном провинциальном городе, мало чем отличающемся от других административных центров Поволжья или Центральной России. Раз в этом городе от беспредела не застрахован прокурор, значит, не застрахован никто.
Парадокс состоял в том, что Саратов никогда не был криминальной столицей страны и вряд ли когда-нибудь входил в десятку самых криминальных городов. Я даже могу их назвать: Сургут, Тюмень, Пермь, Сыктывкар, Березники, Хабаровск, Чита, Якутск, Иркутск, Абакан. Подобное исследование проводил в 2008 году журнал «Русский Newsweek».
Почему в Саратове?
Ни о каком кризисе тогда не было и речи. Безработные не пикетировали правительство, голодные и обездоленные не ковыряли в поисках оружия пролетариата брусчатку на проспекте Кирова, по рынкам не сновали «братки», а до весеннего обострения у психопатов было еще целых два месяца.
На следующий день информагентства бросились выяснять подробности: кто где стоял, кто откуда стрелял, куда попали пули и какой зверь был нарисован на машине киллера. Но никто не задумался о причине, из-за которой в один момент развернулась пружина. Никто не задумался, почему что-то вдруг сломалось, и возникла ситуация, при которой ничего не стоило перешагнуть через труп областного прокурора.
Я не был знаком с Евгением Григорьевым. Видел его только пару раз на каких-то официальных мероприятиях. Его нельзя было назвать ни излишне радикальным человеком, ни неуживчивым, скандальным или склочным. Он никогда не тянул одеяло на себя и всегда был частью системы.
Той ночью мне стало не по себе оттого, что во время этой всеобщей (а на ушах стояла, кроме журналистов, вся элита) городской перезвонки наверняка некоторые люди в душе ликовали, продолжая бубнить в трубку: «кошмар», «ужас», «90-е возвращаются». Это не значит, что они имели отношение к убийству. Они тоже слышали эту новость впервые, но при этом уже строили воздушные замки, рисовали схемы, планировали и делили будущие зоны влияния. Эти люди лицемерно готовили скорбные речи, продумывая, с какого боку они подойдут к этой трагедии, а проще говоря, как они будут на ней спекулировать. Однако каждый из них понимал, что точка невозврата, за которой может возникнуть цепная реакция, уже пройдена.
И дело даже не в том, что ничего не свято. Просто этих людей переделать уже нельзя. Они давно запрограммированы, как роботы, на рывки по новым ступеням извилистой лестницы той самой системы.
Я долго не мог заснуть. В голове окончательно все перемешалось. Страх, легкий шок, отчетливые картины суетящихся у тела прокурора стражей порядка - и Азимов:
- Я хочу сказать, что есть один случай, когда робот может ударить человека, не нарушив Первого Закона. Только один случай...
- Когда же?
Доктор Кэлвин была уже в дверях. Она спокойно произнесла:
- Когда человек, которого нужно ударить, - просто другой робот.