....
<1970>
В НИТИ
Фотограф Капункин об иностранных туристах: «Шпионят. Не х... им вообще у нас делать».
Кинооператор Митин: «А чего ему не пить - он председатель месткома».
Замечательный он человек, Виктор Александрович Митин, фронтовик: «Когда закончилась война, нас повели в цирк». Чем не Генрих Белль?
Дальше рассказ о том, как передрались танкисты с заградотрядчиками.
А потом: «Комполка убило прямым попаданием снаряда в спину (со смехом) - куда руки, куда ноги». Чувствуется, да он и сам об этом говорил, что он до сих пор счастлив сознанием того, что остался жив. В зарплату получает 15-20 рублей. Платит алименты. Когда рассказывает о какой-нибудь поездке (прежде он работал на студии кинохроники), заканчивает так: «взял он (я, они) две (пять, десять) бутылок водки».
<б.д.>
Когда на «собеседовании» в обкоме комсомола группу, направляющуюся в ГДР, предупредили, что более одного «паласа» привозить нельзя, самая старшая в группе, некрасивая и изможденная девица с начесом сухих волос, громко, в голос, зарыдала. Потом выяснилось, что ей на путевку сложились две семьи - ее и мужа, с единственной целью привезти несколько «паласов». (Если кто не помнит, так назывались синтетические ковры).
Из той же поездки, кажется, 1975 года.
Два парня тащили с собою (поездка была поездом), хоть по тем временам и портативный, но тяжеленный пузатый телевизор в надежде где-нибудь в ГДР посмотреть по нему порнуху из ФРГ, будучи убежденными, что по телевидению капстран только ее и показывают.
В первом же немецком городе, Котбусе, вечером в ресторане отличился ртищевский помощник машиниста Валера, страшно похожий обликом на знаменитого тезку с Таганки. Когда столики обносили подносом с коньяком, он пытался вырвать его из рук официанта. Попозже, уже крепко набравшись, войдя в туалет и не видя меня, он от двери громко заявил: «Ну, вы, немцы! Я вам прямо скажу: я пришел поссать!»
<1995>
Самое удивительное, что приходилось слышать мне о жизни лилипутов, это рассказ Каджаны Кантемировой о том, что вокруг цирка, едва приезжает труппа лилипутов, начинают ошиваться мужчины, желающие спать с лилипутками по причине их миниатюрных параметров и детских голосков. И лилипутки этим прилично зарабатывают, а лилипуты мужского пола (сами себя они называют маленькие люди), неспособные на половую жизнь, главной страстью имеют роскошно одеваться, и в Москве или Ростове, кажется, есть портной, работающий исключительно на лилипутов.
<1998>
Не люблю купаться выпивши и ночью, хотя случалось делать и то и это, и порознь и совмещенно. Пьяный особенно остро чувствуешь себя в воде как тело, очень чувствуешь, но утрачиваешь грань воды и воздуха, что есть опасно.
Как-то очень жарким июльским днем мы с Сашкой Виричем отправились на пляж, почему-то в полном отсутствии жен… Он встретил на Радищевской у магазина, прозванного за узость и длину помещения Кишкой, какую-то девицу. А я в те поры шиковал, тратил первые гонорары, в разы превышающие скромные зарплаты приятелей, и купил почему-то прямо на улице продающееся шампанское, бутылок шесть.
И не почему-то, а определенно потому, что напиток был в дефиците, и его продавали в виде «наборов», прилагая к бутылке пачку застарелого печенья, обернутую вместе с шампанским в целлофановый кокон. Помню, в ресторане парохода «Парижская коммуна» к бутылке чешского пива нагрузкой были жесткие, как камни, ириски «Буратино» Саранской фабрики, которые я пытался скормить стремительно несущимся за кормою в ожидании подачек чайкам. Они жадно хватали клювом ириски и тут же обранивали их в воду.
И поехали мы с девицей - жилистой светло-рыжей блондинкой спортивного сложения и нехорошего выражения глаз, на пляж. Там ушли подальше от пристани, на оконечность острова, где обретались лишь редкие парочки да особо упрямые рыбаки, удившие даже в полдень.
Тяжкий зной стоял в этот день. В теплой воде не остывало шампанское, кислыми струями бившее из горлышка в горло. Ноги горели в рассыпающемся огненном песке. И тут Сашке загорелось удалиться с подругою в город, а я что-то захорошел от шампанского, жары, от вчерашнего или даже многодневного похмелья и остался один.
Я стал беспрерывно кувыркаться в воде и под водою, так что скоро потерял понятие верха и низа, мягко стукаясь головой о прохладный плоский песок дна и наблюдая бегущие как бы не вверх, а вниз из моего носа связки сверкающих пузырьков воздуха. Обессилев, набрав в нос запаха пресной воды, я вышел на берег, грохнулся на песок и тут же задремал под солнцем, но вскоре меня кто-то осторожно потолкал в плечо. Открыв глаза в черное небо с ослепительной дыркой солнца, я разглядел пожилую женщину, которая сказала: «Уходите, молодой человек, вон они ходят, присматриваются», и я не столько увидел их, сколько почуял, что мне угрожает опасность. Каким-то образом оделся и побрел к пристани.
<1998>
И опять навалился зной. Серьезный июльский зной, наступления которого я с ужасом ожидаю каждый год. Когда с утра делаются горячими даже посуда на подоконнике, даже стены. Когда в восьмом часу вечера в раскаленном воздухе видишь уличный термометр с катастрофическими цифрами 37. Когда ночью выйдешь с собакою, и ни разу нигде не встретишь ветерка или свежести, но кругом под неподвижными кронами деревьев завис серый душный воздух.
И, почти ежедневно ездя на лодочную базу Рассвет, на о-в Пономаревский напротив города Энгельса, после трудов по ремонту лодки и купанья с хозяйственным мылом в черной, словно в Амазонке, воде заливчика базы, я, вожделея заранее, дохожу до пивной под тентом в том месте, где сходятся троллейбусные и автобусные маршруты, месте, называемом центром, и беру сперва две кружки пива. Я стал разбираться в живом пиве, немного отдающем молодостью, но, конечно, несравнимо лучшем, чем тогдашнее. Волжский утес поядренее, но Покровское пленяет освежающей слабостью, хлебным духом, а грубоватый Эльтон взывает к закуске, и пьянит крутой, почти оранжевого оттенка Цезарь.
Пивная почему-то называется «Пончики», как выведено крупными буквами на дощатой стене ее грубого строения. Я освоился здесь. Я перестал покупать у прибазарных уличных торговок рыбу, разложенную рядом с орешками, семечками, сигаретами, реже вареными бурыми раками, ближе к осени - и вареной кукурузой. Я стал покупать рыбу в крошечной щелеподобной лавчонке, поместившейся в железном ларе, крашенном голубой краской. Меня полюбили обе сменяющиеся продавщицы, сноха и свекровь, часто заметно выпившие, сноха - добродушная блондинка, свекровь же с обликом учительницы, точнее даже преподавателя музыкальной школы, в широких очках на тонком, несколько порочном лице; выпивши, она держится с замедленной игривостью; вся лавчонка провоняла соленой чешуей. Я беру астраханскую воблу по 60 рублей за килограмм. Уличные торговки покупают ее здесь же, и если на вес добрая икряная вобла стоит 4-5 рублей, то у торговок на их прилавках-ящиках 7-8. Вобла неровная размером и качеством, бывает и вовсе заморенная с почерневшим брюшком, бывает подмокшая, но бывает и такая, что в Саратове дешевле рублей 15-ти за штуку не купишь. Для меня обе встают на табурет и лезут наверх, где на холодильнике под низким потолком в решетчатом пластмассовом ящике разыскивают экземпляры получше. Пока они ищут, мы беседуем, а если и одна и другая выпивши, разговор невольно приобретает заигрывающее против моей воли направление. Стены крашены бледно-голубым, засижены мухами, и время от времени хозяйки безрезультатно протирают их мокрой тряпкой. Когда я в лавке, они не обращают внимания на других покупателей, кто входит, хотя лучше сказать, втискивается в лавку - больше двух человек у прилавка не поместятся.
Я долго не понимал: отчего мне так мило здесь, возле захудалого базарчика, в пивной под тентом, где синюю пластмассу столиков юные девочки-подавальщицы протирают неизменно мокрой во всех общепитах тряпкой. Правда, подавальщицами они бывают редко, так как имеется объявление: их услуга - принести кружку пива, стаканчик водки, закуску, и проч. стоит 1 руб. Его редко кто тратит, предпочитая самостоятельно постоять у стойки. В многочисленных саратовских летних кафе кружка пива - от двенадцати и далее - до пятидесяти и более рублей. Но не только цена нравится мне. Мне нравится здесь присутствовать, погружаясь в окружающее. Но почему?
Я понял, что, как в сказке про перемещение во времени, я попадаю в обстановку собственной молодости, атмосферу советского непритязательного, дешевого быта и грубоватых, но не отчужденных отношений. Проходя же в Саратове улицей Немецкой, сделавшейся почти европейской, с дорогим, причудливым, а то и изысканным дизайном, длинноногими мертвоглазыми красавицами, молодыми толстяками с мобильниками, изумрудными искусственными газонами, казино чуть ли не в каждом доме, электронными предсказывателями судьбы, пунктами чейнджа, компьютерными салонами, фирменными магазинами, вроде аквариумной «Лагуны» (я и близко не смог бы вообразить, что в Саратове будут продаваться не какие-то там барбусы и гуппи, но гигантские рыбы словно из фильмов Кусто, в аквариумах бог знает каких форм ценою в десятки тысяч рублей), проходя центром родного города, я давно не чувствую себя дома, и даже не в гостях, потому что в гости приглашают.
<2001>
Ушло из обихода «запечатанный» - про бутылку водки. Вспомнил два примера, хотя, конечно, их множество. «…вытащил из-под кровати из чемодана запечатанную поллитровку…» (М.Булгаков - один из вариантов к «Мастеру и Маргарите» - «Великий Канцлер»).
«Тебе что, поллитру? У меня запечатанная есть», - говорит нехорошая тетка Алевтина в кинофильме «Дело было в Пенькове». Первый пример - довоенный, второй - послевоенный, середины 50-х. Почему же уже в 60-е «запечатанная» бутылка исчезла из обихода? А потому, что водку перестали запечатывать, т.е. заливать горлышко поверх пробки сургучом - белым (высшей очистки) или красным, и тискать на сургуче заводской знак, печать. В этом советская водочная традиция полностью наследовала царскую.
А потом ее придумали закрывать алюминиевой шапочкой, на которой был язычок, точь-в-точь козырек у кепки, но уже в начале 70-х какая-то сволочь в Госплане додумалась для экономии, а может быть заодно и в целях борьбы с пьянством, ликвидировать язычок, отчего бутылки мгновенно были прозваны бескозырками, а открывание превратилось в проблему, чаще всего зубную. А водка «под винтом» тогда выпускалась лишь под маркой трех волшебных букв СПИ, т.е. Союзплодимпорт.
<б.д.>
Это было в 1982 или 1983 году. Мне предстояла встреча со вдовой А.Н. Толстого Людмилой Ильиничной. Надо было бы накануне удержаться, но я остановился у крепко пьющих московских приятелей. От них звонил вечером Л.И. договориться о времени встречи. Назавтра в назначенный час позвонил в дверь двухэтажного дома на улице Алексея Толстого. Из-за двери слышен быстрый топот вниз по лестнице, хотя хозяйке уже 75. В недолгое время, после каких-то общих слов, она подвела меня к обширному овальному столу, где уж стояли фрукты, армянский коньяк и грузинское белое, кажется, «цинандали», и предложила налить. Я начал было отказываться. «Что вы, вам же необходимо!» - решительно сказала советская графиня, проживающая на улице имени своего покойного мужа, и взялась за бутылку. И уже когда выпили - я коньяк, она вино, - обронила: «Я же разговаривала вчера с вами…»
<б.д.>
Я слишком немолод, чтобы хвататься за первую попавшуюся юбку, и недостаточно стар, чтобы в каждой юбке видеть последнюю.
<б.д.>
А брюк женщины во времена моего детства не носили, разве что, может быть, на каких-то производствах.
В те времена выпускались дамские велосипеды, у которых, в отличие от обычных, верхняя часть рамы от рулевой втулки к сиденью отсутствовала. Изогнутая труба вела из-под руля книзу. Впрочем, сейчас большинство велосипедов такие. Мало этого: над задним колесом от крыла на полколеса была натянута шелковая ажурная цветная сетка, чтобы юбку, не дай бог, не затянуло в колесо.
Как-то я возвращался из школы, и на углу Горького и Дзержинского, где на месте нынешней десятиэтажки со спортивным магазином был роскошный особняк серого камня, услышал свист и крики. Несколько парней свистели вслед девушке в брюках (из плотной материи, суженных книзу). Они свистели и кричали «Хорёк!», что на тогдашнем саратовском жаргоне было синонимом проститутки.
<б.д.>
Тогда вновь возникли карточки, и мама говорила: а ты родился в год, когда отменили карточки.
Водочные талоны были, в отличие от продуктовых, отпечатаны на бумаге с подобием водяных знаков. Печать на талон ставили в местных жилуправлениях. Мой приятель, директор главного саратовского издательства «Коммунист», где печатались талоны, ныне покойный, сам крупный специалист в алкогольном деле, пригласил меня к себе в кабинет, запер дверь, огляделся и достал из ящика стола огромный, еще не разрезанный лист талонов, штук, наверное, на сто: «Бери! - шепотом сказал он. - Тсс… никому! - А печать? - Найди верного человека в ЖЭУ - поставит, но - тсс…» Через другого приятеля я вышел на бухгалтершу ЖЭУ, которая взялась проштамповать талоны за половину их. Вот было счастье!
<б.д.>
Есть особая притягательность во власти не первого, а второго лица. Все знают главного, ему видимо подчиняются, но твою, пусть неглавную, но большую власть знают лишь те, кому положено, а распространяется она на всех, в том числе и на тех, кто о ней не подозревает, о носителе же ее разве что слышал.
Мне почему-то особо близки такие фигуры, как Джек Бёрден в романе «Вся королевская рать», самый близкий Хозяину человек, а ведь всего лишь что-то вроде пресс-секретаря, главное же, что его опасается остальная камарилья. Мне интереснее Том Хейген в «Крестном отце», чем центровой Майкл.
<2005>
Не могу привыкнуть к карикатурно-опереточной высоте фуражечных тулей в армии. Их вздернули при тогдашнем министре обороны Павле Грачеве, бывшем - если кто помнит - маленького роста. А коротышки всегда склонны к высоким каблучкам и повышенным головным уборам.
<2006>
У меня сохранилось немало из присылаемых когда-то в «Волгу» текстов, в основном, конечно, стихов. Тогда чохом называли в редакциях непрофессиональных поэтов графоманами. И не всегда справедливо.
Среди настойчивых графоманов были особенно настойчивые. Все мы знали Мичурина из города Камышина, который ежедневно присылал по толстому конверту. Вирши свои он датировал - выходило по нескольку десятков в день.
В новое время графоманов стали издавать, так как цензура отмена. Впрочем, ей никогда не было дела до литературного качества текстов, но в редакциях все же было немало людей, которые по мере сил старались не пускать в печать полную бездарность. Теперь же тот, кто находит деньги, стал тешить свое авторское самолюбие.
И мы в «Волге», пока она находилась в полуживом состоянии, зарабатывали на продление агонии журнала изданием любых книг, иногда хороших, нередко графоманских.
Помню, был один такой боевой неприятный старичок, платил за его издание комбикормовый завод, где он был ветераном. Быстрый такой, а писал тягуче, и все о том, какое возвышенное отношение было у его поколения к любви. Как-то весной, в марте, в пору таяния снега, я увидел его во дворе редакции (он жил где-то рядом). Был поэт-ветеран совершенно пьян, стоял, раскачиваясь, в большой луже, а рядом с ним в той же луже стояла столь же пьяная юная девица. Девица явно норовила удрать, но дедушка крепко держал ее за локоть. Она была в высоких незашнурованных сапогах, раздвоившиеся голенища которых лежали в луже, и длинные шнурки шевелились в воде, словно гигантские черви. Поэт тупо, но очень сладострастно повторял: «Ну, поцелуй же меня, поцелуй еще!»
А теперь ряды обладателей билетов каких-то литературных союзов и ассоциаций все растут. Видимо, ощупывая членский билет в кармане, его владелец полагает, что он и в самом деле писатель. К тому же в окружении себе подобных уверенности у них прибавляется. Ведь всегда один, глядя на другого, может вообразить себя более «талантливым». Они совсем ничтожны даже в сравнении с теми совписцами, про которых Эммануил Казакевич писал в дневнике: «Их объединяет не организация, и не общая идеология, и не общая любовь, и не зависть, а нечто более сильное и глубокое - бездарность. К чему удивляться их круговой поруке, их спаянности, их организованности, их настойчивости? Бездарность великая цепь, великий тайный орден, франкмасонский знак, который они узнают друг на друге моментально, и который их сближает как старообрядческое двуперстие - раскольников».
Да что там Казакевич! - «…самою полною сатирою на некоторые литературные общества был бы список членов с означением того, что кем написано». А.С. Пушкин, 1833 год.
<2007>
Родившиеся в иные десятилетия объединены своим десятилетием. Но не мы, кто родился в 40-е годы ХХ века.
Нас - три поколения в одном десятилетии.
До войны.
В войну.
После войны.
Больше всего, конечно, нас, послевоенных. Совсем мало тех, кто в войну.
Внутри «сорокадесятников» незримое соперничество не просто возрастное, но по тому - до - во время - или после войны - ты родился.
Следующие за нами так остро не воспринимают невозможную долготу предлога «до» в приложении к войне, мы же росли под это бесконечное «до». Любое воспоминание, история, случай непременно прежде всего апробировалось - до или после войны.
<б.д.>
«Деньги есть чеканенная свобода».
Ф.И.Достоевский. «Записки из Мертвого дома».
***
«Слушая их отборную ругань, можно подумать, что не только у моего возницы, у лошадей и у них самих, но и у воды, у парома и у весел есть матери».
Чехов. «Из Сибири».
***
«…эти вопросы были легки, но не были вопросы».
Герцен. «Былое и думы».