Ноябрьско-декабрьский выпуск литературного журнала «Волга», последний в минувшем году, вышел из печати и пришел к читателям в срок, без опозданий - то есть в конце декабря
Ноябрьско-декабрьский выпуск литературного журнала «Волга», последний в минувшем году, вышел из печати и пришел к читателям в срок, без опозданий - то есть в конце декабря.
В принципе, календарь позволял нам напечатать обзор журнала в номере газеты, венчающем год, однако мы сознательно отложили публикацию на середину января. Следовало дождаться, пока граждане немного отойдут от долгоиграющих новогодних праздников: выберутся из-под елки, подметут с пола хвою и осколки разбитых шариков, выбросят пустые бутылки и кожуру мандаринов, умоют лица от салата, при помощи анальгина или рассола приглушат отбойные молотки в головах и более-менее вернутся к повседневной жизни, в которой есть место не только телепузикам Петросяну, Киркорову и Галкину.
Дело в том, что новогодняя журнальная книжка «Волги» получилась не праздничной. Абсолютно. С другой стороны, употребить в данном случае слово-антоним «будничный» тоже язык едва ли повернется. Какие уж тут будни! Достаточно напомнить о том, что центральная публикация номера - пьеса бывшего земляка (а теперь москвича) Алексея Слаповского - называется жутковато: «Николаев. Просто убийство». Первая пришедшая на ум историческая ассоциация обманывает. Нет, заглавный герой пьесы - вовсе не тот Николаев, который в далеком 1934-м застрелил главного партийного вождя Ленинграда и тем самым дал удобный повод развязать «Большой Террор». Действие пьесы происходит в наши дни, Николаев и впрямь совершил убийство, но только убитый - не вождь, а бомж.
Внешне обстоятельства дела смахивают на пьяную бытовую ссору, однако таковой не являются. Убийца с убитым не ссорились и, в общем, не были особенно пьяны. Ни читатели, ни персонажи пьесы, окружающие Николаева, ни даже сам убийца не могут взять в толк, отчего это преступление произошло. Виновник, правда, хотя бы пытается оценить то, что случилось, разобраться в себе. «Таня, я не переживаю, - бормочет главное действующее лицо, обращаясь к жене. - Будто не человека убил, а... Таракана или мышь. Да нет, мышь и то жалко, помнишь, у нас мыши завелись, я поставил мышеловку, мышонок попался маленький, ему только хвост прищемило. Ты сказала в унитаз его спустить, а я пожалел, потихоньку в подъезд вынес. Мне жалко его было. А человека почему-то нет. Я вообще не чувствую, что убил. До меня не доходит... Нет раскаяния, Таня. Это ведь страшно, что нет, да?»
Ответа и на этот, и на другие больные вопросы Николаев, однако, не получит. Автор не будет играть с читателем в поддавки. Что случилось с героем - вспышка неконтролируемой ярости? Временное помутнение его рассудка? Внезапно взыгравший в нем «комплекс Родиона Раскольникова» («тварь ли я дрожащая или право имею»)? Или для Николаева совершенное убийство - единственный доступный ему способ разорвать липкий кокон жизненной рутины, очертя голову спрыгнуть с нескончаемой карусели, нарушить размеренный кошмар повседневного бытия? Неясно. Впрочем, все, кроме самого преступника, на протяжении пьесы не рефлексируют, не стремятся искать сложных решений, старательно вписывая происшествие в привычный понятийный ряд. Для следователя Журова Николаев - безликий фигурант в бесконечной череде, для адвоката Земцова - такой же безликий подзащитный, для полицейского психиатра Кириллова он - случай из практики, для соседей - темный и страшный монстр, чей пример опасно-заразителен, для законной жены Татьяны - юридически родное (хотя и слегка дебильное) существо, которое необходимо спасать от тюремного срока уже в силу того, что вроде бы так положено: семья, дети, привычки.
По Слаповскому, абсурдность описываемой им ситуации в том, что единственным человеком, пытающимся ДУМАТЬ, тут оказывается персонаж, который совершил злодейство, не имеющее оправдания. А все «нормальные», «обычные», «приличные» люди, его окружающие, руководствуются не разумом, не чувствами, но лишь простейшими рефлексами. В помраченной вселенной, куда волею судьбы угодил Николаев, только он сам может быть себе и следователем, и психологом, и судьей, и палачом - он один и более никто...
Абсурд, окружающий нас от колыбели до могилы, оказывается неотъемлемой частью сюжетов большинства публикаций этого номера «Волги». К примеру, персонаж рассказа «Колун» известных пермских прозаиков Вячеслава Букура и Нины Горлановой зачем-то записывает в дневнике пришедшую ему в голову идиотскую мысль (кстати, как и у Слаповского, она имеет отношение к убийству) - и именно эта мысль, облеченная в слова, моментально становится для жены героя причиной непоправимой ссоры, вплоть до разрыва.
Заметим, что у вышеназванных Букура с Горлановой репутация авторов-реалистов, даже натуралистов, но натура, ими описанная, словно позаимствована у Беккета или Ионеско. Законопослушные граждане, примерные члены социума бестолково слоняются по тексту то ли в ожидании Годо, то ли в поисках носорогов, то ли под влиянием броуновского движения молекул. Вот лишь небольшая цитата из рассказа: «Тут подъехал на внедорожнике сын Юлиана, для которого отец в свое время предложил несколько имен на выбор из Карамзина. Как там: Образец? Упадыш? Мирон? Да, Мирон. Мирон подошел с женой - у нее платье в радужных заломах, как будто женщина находилась в процессе превращения в насекомое. И он говорил в мобильник: «Хорошо, я куплю кран». Мы думали: речь о водопроводном кране, но потом оказалось, что это подъемный. Он был какой-то бизнесмен. «Здоровьишка не стало», - как-то по-стариковски начал Юлиан. «Да, проблемы, - сказал сын голосом жидкого азота и протянул сто долларов, добавив: - Кран упал у меня на стройке. Просто дыра в бюджете!»
Где пролегает граница между нормой и отклонением от нормы? И каков критерий оценки? В рассказе «Дурашка» Михаила Окуня возникает женщина, которую как будто трудно признать нормальной. «Произошла какая-то беда при ее рождении - что-то пережали по недосмотру, перекрыли кислород новому человеку. Последствия остались на всю жизнь: говорила она с трудом, короткими фразами, механическим голосом. С еще большим трудом соображала. Слабоумие отразилось и на ее лице». Ее безымянный (в рассказе) дружок, напротив, вменяем и деловит, легко приманивает дурочку и бросает ее, не задумываясь, механически. По большому счету, именно он, а не она, в итоге смахивает на робота с четко заданной жизненной программой. Примерно так же в рассказе Ольги Абакумовой «Мелодии вечного сна» как будто традиционная и вполне очевидная ситуация лишена однозначности. Да, здесь присутствует - как неизбежная квартирная данность - больная бабка («Много лет парализованная на одну руку и одну ногу, бабушка еще могла кое-как передвигаться. Передвигалась она крайне медленно, опираясь на деревянную палку, едва переставляя ноги, подавшись всем телом вперед, как падающее дерево или Пизанская башня, с вечно всклокоченной седой головой, в красном байковом халате, надетом поверх ночной рубахи в зеленый горошек»). Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что старость для автора - признак не только и не столько возраста, но состояния души. Героиня, названная Старухой (имени у нее нет и как будто не было никогда), физически вовсе не старая и не дряхлая, заранее, едва ли не с юности, поместила себя в некую возрастную страту и пребывает в ней десятилетиями: так спокойнее, проще, уютнее...
Напоследок - еще об одном рассказе ноябрьско-декабрьского номера. Текст «Нелегалов» Ирины Косых невелик по объему, но показателен. В коммуналке обитает троица иммигрантов: Зухра, Батыр и дед Асланбек. Судя по разговорам персонажей, все трое - образованные гуманитарии, готовые денно и нощно обсуждать проблемы мировой литературы. Но из всей троицы лишь ненормальная (со справкой) Зухра вкалывает на трех работах, добывая деньги, а оба вменяемых ценителя изящного с удовольствием живут за счет соседки, время от времени отправляя ее подлечиться к психиатру Станиславскому. «На приеме у нее Станиславский первым делом спрашивает: у вас долги есть? - вспоминает один из персонажей. - Мы все хором отвечаем: нет! А она вдруг: есть! Помолчала и добавила: моральные, нравственные. Ну, он как услышал такое, тут же без разговоров направление выписал. Ее в беспокойное отделение определили...» В самом деле: куда еще девать человека с нравственным долгом? Оставим этот вопросец без ответа...