Польша подарила миру двух великих панов Станиславов. Старший из них, Станислав Ежи Лец (1909 — 1966), в нашей стране известен меньше, чем его младший современник Станислав Лем (1921 — 2006). Если фантаста Лема у нас издавали бесперебойно, хотя и с купюрами, то сочинения его тезки при советской власти почти не выходили: сатира традиционно считалась более опасным жанром, чем фантастика (хотя с годами и Лем все больше отходил от традиционной научной фантастики, отдавая предпочтение фантастике философской).
Станислав Ежи Лец прожил пятьдесят семь лет. За эти годы он успел выпустить несколько поэтических сборников, повоевать с фашистами (сначала в Сопротивлении, позже в составе регулярных частей Гвардии Людовой), после войны — поучаствовать во многих литературных кружках и журналах... И, конечно, выпустить свою Главную книгу — сборник афоризмов "Непричесанные мысли" (1957). При жизни автора в нашей стране было напечатано лишь несколько фрагментов книги (в журналах "Вопросы литературы", "Иностранная литература" и "Смена"), а наиболее полное книжное издание увидело свет намного позже, в постсоветской России (1999 год).
Несмотря на то что первое издание "Непричесанных мыслей" было опубликовано в Польше почти шесть десятилетий назад, афоризмы Леца (в книге их более тысячи) сегодня ничуть не устарели. Мало того! Многие из них выглядят необычайно актуальными для нас, как будто они были сочинены здесь и сейчас. Судите сами.
"Деньги не пахнут, но улетучиваются" (в связи с инфляцией фраза приобрела совершенно конкретный смысл). "Совесть у него чистая. Не бывшая в употреблении" (среди современных политиков таких деятелей — без счета). "Посыпал голову пеплом своих врагов" (а это, конечно, о любом из наших удачливых капитанов Большого Бизнеса). "Когда сплетни устаревают, они становятся мифами" (это очень смахивает на девиз нынешних официозных историков, борцов за "светлое прошлое"). "Шовинизм так низок, что проходит в любые щели" (общий привет нынешним ксенофобам, которых немало и во власти). "Знаю, откуда взялась легенда о еврейском богатстве: евреи за все расплачиваются" (персональный привет антисемитам).
И так далее — примеры отыскиваются буквально на каждой странице книги. Из сборника Леца можно черпать фразы на все случаи жизни. Сегодня злободневно звучит такое: "Иногда нужно умолкнуть, чтобы быть услышанным". Это сродни тоже неумирающему пушкинскому: "Они любить умеют только мертвых". Не позабудем, что и заюбилеенный Александр Сергеевич при жизни не был "солнцем русской поэзии" и стал им лишь когда это солнце навсегда закатилось за горизонт...
Есть среди "Непричесанных мыслей" и немало таких, которые столь прочно вошли в наш сегодняшний обиход, что обронзовели до стадии анонимной классической мудрости. Между тем именно Станиславу Ежи Лецу принадлежит сентенция: "Ну, пробьешь ты головой стенку. И что ты будешь делать в соседней камере?" А помните бессмертную фразу: "У каждого века есть свое средневековье"? Так она тоже сочинена Лецем. Равно как и афоризм: "Многие из тех, кто обогнали свое время, вынуждены потом его дожидаться в не самых удобных помещениях". И вот этот, оптимистический: "Когда ему показалось, что он достиг дна, снизу постучали". И вот этот, саркастический и до жути злободневный: "Неграмотные вынуждены диктовать". Или, наконец, такая лапидарная мудрость, которую можно высечь на скрижалях: "Подумай, прежде чем подумать".
Кстати говоря, сам процесс мышления, в ходе которого и рождались знаменитые парадоксы, занимал корифея современной афористики. По всему сборнику рассыпаны фразы, имеющие прямое отношение к продуктам мыслительной деятельности. "До глубокой мысли надо подняться". "Из гениальной мысли можно убрать все слова". "Людям, как я заметил, нравятся такие мысли, которые не заставляют думать". "Некоторые мысли приходят в голову под конвоем". "Идеи приходят в голову изнутри". "Умные мысли выходят из головы, как Афина Паллада, а прекрасные — из пены, как Афродита". И даже такое: "Требуйте для мышления восьмичасового рабочего дня". Впрочем, сам Станислав Ежи Лец не подчинялся этому профсоюзному требованию, иначе едва ли стал бы автором такого количества глубоких и парадоксальных высказываний, которые и много лет спустя не потеряли своей свежести...
У Станислава Лема, другого пана Станислава, знаменитых книг много, и главную, пожалуй, не выбрать. Вклад его в мировые science fiction, fantasy, футурологию, эссеистику, научную публицистику неоспорим. Даже в тех жанрах, где он считал себя любителем, он часто выходил в лидеры (скажем, среди литературы о Холокосте его "Провокация" — один из сильнейших текстов). Оценить все его творчество в одной публикации есть задача немыслимая.
Вот Крис Кельвин, герой "Соляриса", играет в этические поддавки с разумным Океаном. Вот Роган, герой "Непобедимого", бегает от смертельно опасной кибернетической мошкары. Вот навигатор Пиркс охотится на сбрендившего Сэтавра и устраивает дознание среди экипажа, пытаясь вычислить крипторобота. И тут же неподалеку дураковатые гении Трурль и Клапауций из "Кибериады" создают виртуальных драконов, а коварные астронавты с Альдебарана не выдерживают столкновения с алконавтами из польской глубинки.
Одним из самых любимых героев Лема считается Ийон Тихий. Сначала он возник как персонаж игровой, юмористический. Даже не столько персонаж, сколько полигон для разных лемовских парадоксов. Обычно раннего Ийона Тихого эксплуатировал профессор Тарантога — гибрид доктора Франкенштейна и доктора Айболита. Тарантогу интересовало, не выйдет ли чего веселенького, если замедлить время? а если закольцевать его в петлю? а если?..
Тихий честно служил познанию и грамотно смешил публику, пока находился в космосе. Он "размножался" с помощью календаря, боролся с разумным картофелем, устраивал охоту с помощью мины с часовым механизмом и доводил до исступления аборигенов, отказываясь понимать значение слова "сепулька". На Земле, однако, Тихий кардинально менялся. Четыре рассказа, включенные в цикл "Из воспоминаний Ийона Тихого" (плюс "Доктор Диагор"), — быть может, самые жуткие (по сюжетике) творения пана Станислава.
От ернической, временами откровенно глумливой интонации не оставалось и следа. Читателям были явлены болезненно-мрачные типы, которые демонстрируют герою изобретения, от которых холодеет сердце: законсервированную слепоглухонемую душу или машину времени, которая убивала своего создателя. Тихий стал универсальным героем Лема. Он мог все и был всем. Писатель бросал его в жерла вулканов и на амбразуру. Подобно Агасферу, он был обязан уцелеть. Подобно Гераклу — победить и остаться символом торжества разума в царстве абсурда. Выстраданный рационализм Тихого был ненавязчив, неагрессивен и непоколебим.
Пан Станислав внес свой вклад и в детективный жанр. Перечитайте "Расследование" и "Насморк". В этих повестях имеются все формальные атрибуты жанра. Есть жуткое преступление (или даже ряд преступлений), есть сыщик-супермен (способный на лету вычислить террориста и спасти девочку), есть "приключения мысли". Чего тут в финале нет, так это преступника. Нет в принципе. Формула Фридриха Дюрренматта, назвавшего свой роман "Обещание" "отходной детективному жанру", здесь наиболее уместна. Сыщики у Лема воюют не с конкретными злоумышленниками, а, вообразите, с законами природы — странной и парадоксальной причинно-следственной цепочкой, когда одна случайность влечет за собой другую и люди оказываются в петле роковых совпадений. Дочитывать детективы Лема чрезвычайно обидно (злодей не может быть наказан), но вещи, подобные "Расследованию" и "Насморку", будят у читателя воображение и исподволь приучают к очевидной мысли: окружающий мир вовсе не так прост, как кажется.
Перечитайте "Маску". Подобно Хари из "Соляриса", искусственное существо Маска являет собой ярко выраженное женское начало; она любит, страдает, испытывает страх за близкого. У пана Станислава Лема репутация писателя довольно аскетического (в романе "Эдем", например, вообще нет ни одной женщины), но неожиданное внедрение жанра любовного романа в научную фантастику дает сильный эффект. Так что американский кинорежиссер Стивен Содерберг, превративший лемовский "Солярис" в Love Story, был не так уж не прав.
За несколько лет до кончины Лем окончательно перестал писать традиционную фантастику — стало скучно повторяться. "Я не пишу книг уже освоенным и испытанным методом, — терпеливо объяснял он читателям, — потому что не хочу повествовать о приключениях ради самого процесса повествования". Перестав быть писателем, Лем до конца своих дней оставался читателем — неравнодушным, едким, пристрастным и весьма специфическим по охвату проблем.
Чаще всего чужое произведение становилось для пана Станислава отправной точкой в долгой череде собственных рассуждений и умозаключений. Так что, например, его обширный текст, формально посвященный "Лолите" ("Лолита, или Ставрогин и Беатриче"), перерастал набоковские рамки и плавно перетекал в рассуждения о проблематике романов Достоевского. А взявшись за послесловие к польскому изданию "Пикника на обочине" братьев Стругацких, Лем незаметно для себя превращался из комментатора сначала в полемиста, затем в соавтора, отвергая придуманную фантастами концепцию Посещения и предлагая свою, не менее остроумную.
Для любителей фантастики немалый интерес также представляет послесловие к "Войне миров" Герберта Уэллса — незамутненное всеми позднейшими обстоятельствами признание в любви к лучшему роману британского фантаста. К нынешней же англоязычной (особенно американской) фантастике Лем был донельзя суров. Он выделял из массы разве что Филипа Дика (например, польскому писателю принадлежит комплиментарное послесловие к роману "Убик"), а вот многих других ехидно третировал, особенно в статье "Science fiction: безнадежный случай с исключениями", за публикацией которой, кстати, последовало реальное исключение: обиженные американские коллеги вывели пана Станислава из состава почетных членов Американской ассоциации писателей-фантастов.
Кстати, упомянутый Филип Дик отнесся к похвалам в свой адрес крайне подозрительно и написал взволнованное письмо в ФБР, где утверждал, что стал жертвой провокации и что никакого Станислава Лема в природе не существует. О-о-о, пан Станислав, узнав об этом был в восторге: жизнь сама продолжала лемовские фантасмагории...
Круглые даты — хороший повод вернуться к книгам обоих панов Станиславов. И радоваться, что эти прекрасные книги существуют.