В середине мая Первый канал демонстрировал "Анну Каренину" Сергея Соловьева. В те же часы режиссер фильма был в Саратове. Он стоял на сцене конференц-зала СГУ — шла запись нового выпуска программы Александра Динеса "Маркиза", и Сергей Александрович, отвечая на вопросы зала, рассказывал о себе, своих фильмах и о тех людях, с которыми ему посчастливилось работать.
Постановщик "Ста дней после детства", "Спасателя", "Ассы", "Черной розы — эмблемы печали" и других известных лент — не только замечательный постановщик, но и отличный рассказчик. Как известно, писатель выясняет отношения с миром с помощью букв, кинорежиссер — с помощью движущихся картинок (24 кадра в секунду) плюс саундтрек. Иногда ни картинок, ни звука режиссеру недостаточно, и тогда для довыяснения отношений приходится прибегать к словам и буквам. Жаль, что приезд Сергея Соловьева застал врасплох саратовских любителей кино (по условиям "Маркизы" личность гостя программы до поры секретна) и немногие попали на встречу с ним. Так что саратовцам предстоит дождаться, когда будет смонтирована и показана по ТВ запись "Маркизы".
Тем же, кому одной двухчасовой телевстречи мало, хочу напомнить об интересном издании — трехтомных мемуарах "Асса и другие произведения этого автора", вышедших в Петербурге несколько лет назад (издательство "Амфора" совместно с журналом "Сеанс"). Соловьев — замечательный мемуарист. Он выясняет свои отношения с прошлым остроумно, афористично и без мучительного надрыва, с эдакой мушкетерской легкостью. Впрочем, Сергею Александровичу в этом жанре было на кого равняться и у кого учиться — его педагогом во ВГИКе был знаменитый Михаил Ромм.
Постановщик "Пышки", "Тринадцати", "Девяти дней одного года" и других фильмов, ныне признанных киноклассикой, одним из первых в нашей стране отточил до блеска жанр устной режиссерской байки, переводимой на бумагу почти без потерь. Те, кто смотрел "Обыкновенный фашизм", едва ли забудут закадровый голос автора — мудрого повествователя, способного быть лиричным и даже сентиментальным, а когда надо — саркастичным, ядовитым и жестким. Так что, предваряя рассказ о Соловьеве-мемуаристе, следует вспомнить его учителя.
Пожалуй, самыми яркими ипостасями Ромма-рассказчика были Ромм насмешливый, Ромм презирающий, Ромм наблюдательный. Когда эти качества собирались воедино, рождались маленькие шедевры, подобные "Семену Семеновичу Дукельскому", "Как меня предавали суду чести" или "Четыре встречи с Хрущевым". Ромм как никто другой понимал значение интонации и пользовался ей настолько виртуозно, что изложение локальных событий (будь то смена руководства Комитета по делам кинематографии или выступления Хрущева перед деятелями культуры) превращалось в необычайной силы художественное обобщение. Советская реальность гляделась в это зеркало и выглядела чем-то немыслимым, невероятным, почти сюрреалистичным. Не потому ли все попытки издать рассказы Михаила Ильича при жизни маэстро были заведомо обречены?..
"Кинорежиссура — это не профессия, это способ жизни". Именно цитатой из Ромма открывает Соловьев первый том своих мемуаров ("Начало. То да се..."). Подзаголовок "Записки конформиста" предполагает некую фигуру покаяния, однако для автора конформизм — понятие не столь уж бранное. Умение иногда прогнуться под обстоятельства у автора сочетается с талантом прогнуть (и значительно чаще) обстоятельства под себя. Таким образом, баланс чаще всего оказывается в пользу мемуариста.
Автору есть что вспомнить, причем монументальность ему категорически чужда (недаром второй том имеет нахальное название "Ничего, что я куру?", никак не связанное с самими текстами). В качестве образца построения "дискретных" сюжетов он выбирает устные рассказы Ромма. История у Соловьева больше похожа не на реку, плавно текущую от истока к устью, а на причудливую мозаику, которая монтируется из ярких пазлов. Вот маленький Сережа, сын дочери "врага народа" и подполковника НКВД, наставника будущего вождя Северной Кореи Ким Ир Сена, по ходу детских игр пытается утопить маленького Ким Чен Ира. Вот Соловьева-абитуриента едва не отстраняют от экзаменов в главный киновуз страны (его этюд ошибочно сочли списанным у Пришвина — справедливость восстановил все тот же Ромм). А вот уже директор "Мосфильма" Николай Сизов ласково советует молодому режиссеру Соловьеву поскорее смыть негативы его фильма "Станционный смотритель" и забыть о явном провале как о страшном сне (через несколько месяцев картина получит приз Венецианского кинофестиваля).
Соловьев-мемуарист не изображает из себя гонимого страдальца: напротив, он не без веселого удивления (а порой и не без чувства известной неловкости) пишет о начальственных симпатиях, которые сопровождали всю его кинокарьеру. Скажем, вслед за эпизодом, когда все тот же Сизов поначалу препятствовал утверждению Татьяны Друбич на роль в "Ста днях после детства" ("Нехорошо, когда два русских мальчика расшибают себе лбы из-за любви к одной еврейской девочке"), следует хэппи-энд: соловьевская главная муза все-таки приглашена участвовать в картине (а дальше — успех, признание, фестивальные награды, госпремия и т.п.). Главный киноначальник Филипп Ермаш у Соловьева выглядит не сатрапом, а скорее добрым ворчливым дядюшкой. Порою срабатывает заступничество совсем уж с Олимпа. Фильм "Спасатель" будет спасен — ни много ни мало — Константином Черненко. Фильму "Избранные" с блистательным Леонидом Филатовым вообще покровительствует Леонид Брежнев. В конце второго тома есть знаковый эпизод: во время съемок "Ассы" крымские чиновники, напуганные звонком из Москвы от генсека Михаила Горбачева, с невероятным проворством меняют неприличное хамство на столь же омерзительное холуйство...
Отдельные пазлы посвящены людям, с кем автору выпало приятельствовать, дружить, вместе учиться или вместе работать. Список впечатляющий: актеры Иннокентий Смоктуновский, Михаил Ульянов и Комаки Курихара, операторы Георгий Рерберг и Леонид Калашников, сценарист Геннадий Шпаликов, уже упомянутый советский киноначальник Ермаш и будущий российский кинобосс (и "бесогон") Никита Михалков. Об этих и других, что называется, культовых фигурах у Соловьева рассказывается без придыхания и без амикошонства, с любовью и нежностью. От неловкой позы "Я и великие" автора спасает та же ирония. "Священные чудовища" выглядят живыми людьми, пусть не без закидонов и странностей (а не странен кто ж?).
"Вспоминаю черт-те что: какие-то маловнятные матюги, утопления, производственные склоки..." — как бы одергивает себя автор, но продолжает в том же духе. Собственно, этот сор, веселый треп, житейская мелочовка (ее во всех трех томах много больше, чем мудрых профессиональных рассуждений) и превращают мемуары Соловьева в обаятельный текст — как бы мы ни относились к его реальным фигурантам и, кстати, к киноработам самого автора. Третий том называется "Слово за слово", воспоминания плавно перерастают в fiction. Слово оказывается первично, событие вторично. Подобно своему тезке Сергею Довлатову, Соловьев обладает счастливым даром превращать в литературу собственную жизнь. Так что и сам повествователь, и окружающие его люди с реальными фамилиями здесь, прежде всего, персонажи авторской прозы. И это, заметим, гораздо более увлекательное чтение, чем проза многих бывших и будущих лауреатов весомых литературных премий.