Мировые новости сегодня не радуют, но и чтение местных новостей не способствуют оптимизму. В каждой второй таится оттенок катастрофизма. Литература и кино исследуют большие и малые катастрофы, наглядно объясняя как и почему из просто негативных тенденций однажды может вырасти нечто кошмарное. Существует особый термин – дистопия (Dystopia). Слово переводится как "плохое место". Авторы таких произведений описывают общество, где доведены до логического предела те самые тенденции.
110 лет назад была опубликована одна из наиболее известных литературных дистопий – роман Джека Лондона "Железная пята" (The Iron Heel), а двумя годами позже увидел свет роман Герберта Уэллса "Спящий пробуждается" (The Sleeper Awakes). В обоих были описаны результаты победы олигархии и тирании. О том же писал в романе "Мы" (1920) и Евгений Замятин. А в романе "О дивный новый мир" (Brave New World, 1932) Олдоса Хаксли социум жестко унифицирован (у Замятина люди не имели имен, лишь номера).
70 лет назад увидел свет знаменитый роман-предостережение Джорджа Оруэлла "1984". "Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека – вечно", – читаем в книге Оруэлла. Здесь описаны общество, в котором людей превратили в нерассуждающие винтики государственного механизма. В 1956 году роман Оруэлла был впервые экранизирован, а еще через десять лет Франсуа Трюффо снял картину по мотивам антиутопии Рэя Брэдбери "451 градус по Фаренгейту" (Fahrenheit 451) – о мире, где чтение книг считается предосудительным, а хранение – преступным. В 1984 году появились вторая экранизация Оруэлла, годом позже – кафкианская "Бразилия" (Brazil) Терри Гиллиама – фильм, где карательную функцию выполняет Министерство информации. Из фильмов на ту же тему, снятых уже в XXI веке, назовем "Эквилибриум" (Equilibrium, 2002) Курта Виммера: вновь диктаторский режим, при котором проявление эмоций считается преступлением. И поскольку эмоции под запретом, запрещено и искусство – картины, литература, музыка. Когда в самом начале фильма Виммера из огнеметов сжигают "Джоконду", переклички с Брэдбери очевидны. Мир, оставшийся без чувств, обречен на скорое вымирание. Одна надежда – на тех немногих, кто не желает мириться с фантазмами, рожденными в головах политических безумцев...
Дистопия – материализовавшийся кошмар, и пути к нему неисповедимы. Человек Запада привыкал жить в комфортном мире устойчивых социальных институтов и умных механизмов. При малейшем сбое человек этот тут же оказывался "голым на голой земле". Символом такого кошмара еще в начале XX века стала повесть Эдуарда Моргана Форстера "Машина останавливается" (The Machine Stops), написанная 110 лет назад (вышла в 1909 году), в которой автоматическая система поработила людей, и люди ей подчинились ради стабильности. И если царь-машина выйдет из строя, жизнь на Земле может обрушиться в хаос. Пример подобного рода демонстрировал в начале 60-х создатель психоделических фантазий Филипп Дик, у которого в романе "Молот Вулкана" (Vulcan's Hammer, 1960) человечество, разбив верховный компьютер, возвращалось в первобытное состояние.
50 лет назад шведский писатель Пер Валё опубликовал дистопию "Стальной прыжок" (Stälspranget). По мнению автора, беда могла таиться не только в отказавших технологиях. Всякий серьезный сбой в работе любой из отраслей социальной сферы (полиции, адвокатуры, страховой медицины и пр.) приводил к практически аналогичным роковым последствиям. Иногда мир быстро приходит в упадок из-за природных катаклизмов, пандемий или ядерной катастрофы, но нередко писатели обходятся без мировых войн и сверхъестественных причин, вроде превращения людей в зомби. "Механизм" развития событий ярче всего описан в нефантастическом романе "Повелитель мух" (Lord of the Flies, 1954) Уильяма Голдинга: дети, оставшись без наставников и благ цивилизации, исторгают умников и превращаются в дикую стаю…
70 лет назад появился роман уже названного Олдоса Хаксли "Обезьяна и сущность" (Ape and Essence), и это тоже дистопия. Цитата: "Восемь миллионов жителей тут же принялись затаптывать друг друга насмерть на мостах и в туннелях. Выжившие рассеялись за городом – словно саранча, словно полчища чумных крыс. Они заражали воду. Распространяли брюшной тиф, дифтерит, венерические болезни. Кусали, рвали, убивали, грабили, насиловали. Питались дохлыми собаками и трупами детей... То же самое происходило в Чикаго, Детройте, Вашингтоне, Лондоне, Париже, Бомбее, Шанхае, Токио, Москве, Киеве и Сталинграде – в каждой столице, в каждом промышленном центре, на каждом железнодорожном узле, во всем мире. Цивилизация была разрушена без единого выстрела. Не могу понять: почему военные считают, что без бомб не обойтись?"
Роман Хаксли демонстрировал еще один вариант катастрофы, к которому в последние десятилетия все чаще обращаются отечественные фантасты. Социальная напряженность, экономическая нестабильность, какая-нибудь изнуряющая региональная "спецоперация", буйство стихий, паника – все это, по мнению наших авторов, годится в качестве первотолчка для "бунта бессмысленного и беспощадного", царства хаоса и следующей за ним тоталитарной диктатуры. В антиутопиях, впрочем, далеко не всего описывается разрушение материальной среды, но всегда – разрушение моральных основ цивилизации.
Обратим внимание: для нашего общества феномен "остановившейся машины" не был вообще никаким феноменом. Авария любого уровня (кроме, пожалуй, чернобыльской), с какого-то времени стала у нас восприниматься общественным сознанием как явление почти заурядное, совсем не апокалиптическое и даже малоинтересное. Даже недавняя кемеровская трагедия – и та через несколько недель уже отошла куда-то на третий план.
30 лет назад писатель Александр Кабаков написал и годом позже опубликовал в перестроечном "Искусстве кино" прогремевшую на всю страну повесть "Невозвращенец" – о мрачном грядущем, ожидающем СССР. Не техногенные катастрофы, по Кабакову, станут причиной бед: державу подточит экономический коллапс, а обрушит военная диктатура. Генерал Панаев, взяв власть, не сможет ее удержать, и из щелей полезет всякая мразь: вооруженные бандиты с убеждениями, отвязавшиеся борцы за равенство и просто громилы. Право силы победит силу права, начнется дробление империи, процесс станет неуправляемым. Рядовые обыватели будут запасаться питьевой водой и оружием, учиться переходить улицы бегом и палить во все непонятное – на всякий случай…
Как видим, здесь впервые был очерчен абрис "дистопии по-русски". При этом дискомфортный мир у нас воспринимается как данность: его нельзя изменить и надо лишь приспособиться наилучшим образом. Масштабы описанных бедствий в различных произведениях – в зависимости от конкретных авторских задач – могут варьироваться. В тех случаях, когда "вялотекущая катастрофа" незаметно смыкается с повседневной реальностью, а настоящее плавно переходит в будущее, само понятие "дистопия" отступает. Тотальное "плохое место" становится просто-напросто фоном. Как замечал Юрий Трифонов по другому поводу, "когда течешь в лаве, не замечаешь жара".