Уроки польского

5 марта 2010 года исполнилось 70 лет со дня принятия сталинской бандой решения о расстреле без следствия и суда 14,5 тысяч польских офицеров и полицейских, содержавшихся в трех лагерях военнопленных НКВД СССР в Козельске, Осташкове и Старобельске, а также 7,3 тысячи арестованных, содержавшихся под следствием в тюрьмах западных областей Украинской ССР и Белорусской ССР. Одно из мест массового расстрела - Катынь - стало символом этого злодеяния.

Начало семидесятых: в стране тишь, гладь, благодать, холодная война за мир во всем мире и всенародное построение чуши на шестой части суши. Потом этот отстой горбачевские умники назвали брежневским застоем.

Но жизнь на месте не стояла. И даже перемещалась на личном транспорте. В частности, в нашей компании постоянно тарахтел десятикопеечным бензиновым паром отечественный автоурод голубой рейтузной масти «москвич-412». Его наследственный владелец - мой единственный (что с удивлением выяснилось через 50 лет) дружок с уважительным прозвищем «дядя Вадя» - был весьма предусмотрительным шофером. В то лето он пригласил меня с женой совершить небескорыстное путешествие в северносолнечную Прибалтику. В складчину.

Эта практически терра инкогнита тогда для советских невыездных граждан была этакой безвизовой Европой, в которой все города назывались приезжим людом Магазинсками за непривычный набор дефицитного товара типа обуви, одежды и постельного белья. Чего в Неприбалтике не водилось со времен НЭПа.

Командором автопробега дядя Вадя назначил себя, а девизом предприятия - рациональную мысль: «ничего с собой не берем, остальное все купим!». Неуклонное соблюдение этого аскетизма легко улеглось в багажник в виде двух пар носильной одежи на ячейку общества, четырех трико отечественной выделки типа «выкини меня», алюминиевой посуды той же судьбы, рюкзака консервов и шести флаконов водки на случай осознанной необходимости. Ночевать предполагалось в латаной брезентовой палатке и салоне «москвича» на сменку попарно. Готовить - на костерке, кипятить воду - на бензопримусе «шмель».

После незабываемого для местных комаров первого бивуака я уговорил командора остановиться хотя бы на одну ночь в придорожном кемпинге, не доезжая до попутного города Минска, в котором недорого сдавали домик на четверых постояльцев с парковкой близ пристанища.

По соседству разместились прибывшие в двух белых «фиатах» (тех, которые вскоре стали у нас «жигулями») иностранцы, на вид - очень приятные. Примерно наши ровесники: две миниатюрные дамы, очень хорошенькие, явно семейные пчелки, и два крепких мужичка, все в американских джинсах. Интуристы бойко тараторили на каком-то близком, но непонятном наречии.

Да это же поляки, догадался я! Что, мы с ними общий язык не найдем? Небось, с Речи Посполитой русский в школе лет двести учили! Правда, если как мы - английский, то разговора не получится точно.

Так, и какие же речи товарищам из Речи толкать будем? Умничать без подготовки? И что я вообще-то знаю про старинных соседей, кроме того, что и Россия, и Советы порубали их королевство-царство-воеводство и генерал-губернаторство в разное время на мелкие части?

Из поляков известных одна мразота на память приходит - Дзержинский, Менжинский, Вышинский, но эту сволоту на исторической родине и не знает никто! Двое Сикорских, как бы не перепутать: один наш, который американец, другой их, который лондонское правительство? Люблю фантаста Станислава Лема, сатирика Ежи Леца, поэта Юлиана Тувима. Но все они почему-то оказались евреями, а бывший сталинский сиделец премьер Гомулка еще пять лет назад эту инородную нечисть из народно-демократической Польши нагнал поганой метлой. Как бы не влипнуть по этой интернациональной линии! Ведь известных со школы Николая Коперника и Марии Склодовской-Кюри для затяжной застольной беседы было явно маловато.

Думай, Барабашкин, думай! Мицкевича Адама знаю, даже «Дзяды» его антирусские на папиросной бумаге под одеялом в студентах читал, но не помню даже имен главных героев! Фредерика Шопена знаю, точнее его «Революционный этюд», но это не романс - не напоешь! Стоп, есть что намурлыкать - «Полонез Огинского», он же «Прощание с Родиной»! Где же это его на всю катушку прокатывали? Вспомнил, Матка Боска Ченстоховска! «Пепел и алмаз» Анджея Вайды, с Цибульским в главной роли! Мировой киношедевр всех времен и народов, двухсотпроцентная гордость любого стопроцентного поляка! Эврика!

- Разрешите представиться - мой друг Вадим, его жена Таня, моя - Света, и я сам - Владимир, можно Вова. Все мы уже ученые физики, кроме Тани - она ученый биолог. Прибыли любоваться чем попало из города Саратова, с реки Волга.

- Я - Казимеж, то мой пржияцол Лех - мы лекарцы. Моя жона Гонората - архитектка, жона Леха Алиция - просто жона. Мы з Кракова. И троче знамо росийску мову. Вы дюже нам в радосчь.

Ну, если и мову нашу троче знают, то вперед, заре навстречу, товарищи в гульбе, врачам и архитекторам расскажем о себе!

- А нам, мало-англо-русскоязычным, с польским языком не повезло - чего не знаемо, того не понимаемо. Мой сосед, царство ему небесное, пан Янек Мотыльский, старичок портной сибирско-ссыльный, приговаривал в усы: «Польска мова бардзо подобна до француской: падво, быдво, повидво!». Это не очень грубая лингвистическая шутка, панове? А то, извините! Sorry, так сказать. Как, кстати, по-польски «sorry»?

- Пржепрасжам.

- Как, как?

- Так, - смеется Казимеж, - пржепрасжам!

- Всё, миль пардон, медамс и месье! Наврал покойный Янек, французскому до польского ой как далеко!

И мы со страшной силой начали дружить!

Поляки пошли к «фиатам», мы - к «москвичу». Поляки вытащили из багажника сундучок со столовыми приборами, к ним мельхиоровые стопарики и бутылку поганой польской водки с закуской в плетеной корзинке - краковску киелбасу (не путать с одноименной и несъедобной нашей) и варживу (овощи домашнего консервирования). Мы из своего - четыре железные кружки с четырьмя железными ложками, охотничий нож-кладенец, шматок сала в вощеной бумаге, толстый нарезной батон и пузырек настоящей «Столичной», купленной не где-нибудь, а по большому блату. Сюрпризом для пржияцолей была банка настоящего, то есть - не индийского, а ленинградского растворимого кофе, чего в краковских чертогах отродясь не водилось: Польша тоже сидела в соцлагере, хоть и не так, как мы - на голых нарах, но «добрая кава» и в ней была дефицитом.

Архитектка Гонората расстелила на столик в общей беседке цветную скатерку, пан Лех раскупорил свой денатурат, просто жона Алиция изящно разложила еду на тарелочки, а пан Казимеж достал из чехла гитару. Дядя Вадя споро порубал обоюдоострым клинком сало и подошел к Казику:

- А мне гитару дашь? Я тоже умею!

И соревнование началось: на музыкальном ринге у Вади с Казиком, на питейном - у меня с Лешеком, на кулинарном - у паней с дамами. Проигравших не было - главным было не победа, а участие: еще Польска не сгинела, и не умер русский дух!

Как я и предполагал, важнейшее из искусств - кино - полностью оправдало свое ленинское определение! Я витийствовал по поводу «Пепла и алмаза», что Вайда - проповедник достоевщины, и в своем шедевре смешал в одну кучу «идиотов» и «бесов», что только таким гениальным актером, как Збигнев Цибульский, этот микс удалось воплотить в одном герое. Этот артефакт был вовсе не озарением, а следствием моего длительного словоблудия в саратовском элитном «Киноклубе» продвинутых в разные стороны врачей братьев Штернов. Старший как был, так и остался земцем, а младший неожиданно проявился шведским иноземцем. Недаром проницательные чекисты считали киноклуб гнездилищем разврата!

Пани с дамами вспомнили знаменитых польских кинодив - двух Барбар, Брыльску и Крафтувну. Паны тут же перешли к острокритическому разбору шедевра Войцеха Хаса «Как быть любимой». С теми же Крафтувной и Цибульским в главных ролях. Фильма, скажу, на очень скользкую тему: что же это за такое - военное геройство - подвиг ли это только, черт побери? В широком прокате у нас он не шел, а в местном Доме кино для обкомовских и клубных из-под полы показали.

Вспомнили мы дружно также польско-советскую ленту «Прерванный полет», и как там Эльжбета Чижевска учила на сеновале нашего Белявского семипадежному польскому языку - «дробина с повыломынывыми щербинами», то есть - «лестница с выломанными ступеньками».

Умничали мы долго и естественно, как дома на кухне: польское кино того времени для совка было приоткрытой форточкой в Европу, а поляки искренне восхищались своими киногениями.

Так что, в целом, поговорили хорошо - «была ладна дискусия». И так же хорошо выпили. Что, как известно, одно другому не мешает. И решили: завтрашний день провести в совместной экскурсии. Куда - утро вечера мудренее!

За легким, в сравнении с ужином, завтраком я предложил на двух машинах смотаться чуть в сторону от трассы - в мемориальный комплекс «Хатынь».

- Катынь? - удивился Казик.

- Нет, Хатынь, там немцы сожгли белорусскую деревню со всеми жителями, только что памятный музей открыли, - объяснил я.

- А у нас проблем, - вмешался Лех, лучше остальных, как этнический украинец, знавший русский язык и особенности восточного быта, - мы едем на Смоленск по консульскому маршруту, скок вправо, скок влево - розстржеливание. Так у эсэсэрцев?

- Ошибаешься, Лешек, в нашей стране - закон, что дышло: куда повернешь, туда и вышло. Разумеешь, пан иностранец?

- Так, - перешел в волнении Лех на родную польскую мову, - а гжие ест постерунек полици? Пиесжечь на мапу поставить.

- Сидите-ка, паны, на лавочке с девочками, а мы с дядей Вадей в участок сбегаем и о печати на дорожную карту с полицией как-нибудь договоримся. Будет вам полный пиесжечь!

Отошли за угол, покурили и вернулись.

- Все в порядке, шановные паны. Пиесжечь не надо, мчимся на объект по устному разрешению в сопровождении верных друзей полиции из бригадмила, то есть нас с дядей Вадей! По коням, кавалеровичи!

Через час мы были в Хатыни - музей под открытым небом, помпезно, но торжественно, сняли шапки, постояли и уехали восвояси без приключений. Гаишников в Белоруссии сроду не водилось - народ вокруг бедный, отбирать нечего, чай, не Москва! По дороге свернули на местный базар, купили там зелени, солений, местной ряженки и печеной бульбы - картошки в мундире. Обиад, то есть, ужин был обеспечен! И он состоялся.

Пани дефилировали в вечерних платьях, наши дамы в отглаженных ковбойках навыпуск поверх закатанных тренировочных штанов - ноги у них были не подстать польским, почти до шеи. Все четверо - завитые и подкрашенные. Паны явились в пиджаках, мы с дядей Вадей в чистом нательном белье мужественно изображали без грима степных разбойников с Гуляй-Поля.

Стол полн был яств. Про кино уже не говорили. Тема оказалась более серьезной.

- Вот бывали мы в Хатыни, - с грустью сказал Казик, - а едем в Катынь, обок Смоленска. У нас специальний маршрут. Ты, Вовек, значе сие Катыньский лас?

Я, как вы понимаете, был всезнайкой.

- Конечно, знаю. Там, в этом лесу, фашисты в Отечественную войну пленных польских офицеров расстреляли.

- Ниеправда то, Вовек! Ние фашисты, а акция росийского гестапо, и провадзичена она до вашей войны с ниемцами - в 1940 року, когда Сталин с Гитлером пржияцолствовал. Там замордовачены наши ойчиецы: мой - надпоручник Шептицки, и Лешека - капитан Засядько. И ежсже 5 тысячей. Вот мы и едем плакачь на их гроби. А их там - ние ма! Будемо на ровну землю гождзики кластчь.

Так я, дурак, узнал не только про Хатынь, но и про Катынь.

К своему и нашему позору!

Без перевода его с советского на немецкий.

Поутру наши экипажи разъехались по сторонам, каждый по своему маршруту…

Прошла треть века, жизнь вывернулась чуть ли не наизнанку, и стоят уже католические кресты в опоганенном Катынском лесу, и документы об этом невероятном злодеянии рассекречены. Но покаяния от нас как не было, так и нет.

А, значит, нет и покоя душам невинно убиенных.