Принято считать: если главный герой литературного произведения - писатель, это означает, что автору отчаянно не хватает новых тем, и он от тоски берется описывать то, что поближе. На самом деле профессия главного героя не имеет особого значения, и куда важнее, для чего автор помещает в центр повествования коллегу по перу
Принято считать: если главный герой литературного произведения - писатель, это означает, что автору отчаянно не хватает новых тем, и он от тоски берется описывать то, что поближе. На самом деле профессия главного героя не имеет особого значения, и куда важнее, для чего автор помещает в центр повествования коллегу по перу.
Если сочинителю хочется выдать окружающему миру несколько ценных советов и ему необходим рупор должных кондиций, то в итоге получается, например, бондаревский «Берег» - произведение спокойное, унылое и вполне предсказуемое. Если сочинитель желает поставить более-менее знакомого ему персонажа в фантастические обстоятельства, то результатом эксперимента может оказаться, скажем, роман «Хромая судьба» братьев Стругацких, герою которого в какой-то момент может понадобиться не столько житейский, сколько трансцендентный опыт постижения действительности...
Предыдущий абзац имеет непосредственное отношение к главному объекту нашего сегодняшнего обзора - ноябрьско-декабрьскому номеру журнала «Волга», который вышел в свет строго по графику, то есть еще в конце ушедшего года. У каждого выпуска журнала есть свой лейтмотив, своя сверхзадача, и №11-12 не является исключением. Даже при беглом взгляде на три центральные публикации номера - повести Владимира Шапко («Графомания как болезнь моего серого вещества»), Дмитрия Филиппова («Билет в Катманду») и Сергея Дигола («Старость шакала») - бросается в глаза принадлежность персонажей трех этих произведений к пишущей братии. Однако обратите внимание: никто из данных персонажей не является профессионалом; для них для всех сочинительство - не способ заработка, а психологическая потребность, сродни недугу. Таким образом, авторам ноябрьско-декабрьской «Волги» интересны не какие-либо «внутрицеховые» проблемы героев, но внутренняя дисгармония, отчасти вызываемая внешними обстоятельствами.
Герой «Билета в Катманду» - солдат-контрактник, воюющий в Чечне (а до того - обычный рядовой, попавший в армию по призыву). Повесть выстроена так, что на относительно небольшой сюжетной площадке соприкасаются две реальности: в одной Филя сталкивается с тяжкими гнусностями, свойственными армейской жизни (тут и равнодушие начальства, и дедовщина, и кровавые «зачистки»), в другой наш герой мысленно конструирует повествование про человека из XIX столетия, Константина Карловича Данзаса - секунданта на пушкинской дуэли, человека отчаянной храбрости, прожившего остаток жизни с чувством вины. Два века, двадцатый и девятнадцатый, вступают между собой в напряженный диалог; мы вольно или невольно сравниваем две армии, две кавказские войны, два понимания чести и долга, и сравнение, увы, оказывается не в пользу нынешнего столетия. Контраст между идеалом, обращенным в прошлое, и мерзостью настоящего (тяготы службы усугубляются еще и предательством девушки, без рефлексий бросившей его), в итоге ломают героя-повествователя; нет, он не уходит из жизни, но врастает в нее так плотно, что никакого зазора, свободного пространства для маневра уже не остается. «Мыслящий тростник» становится просто тростником - говорящим растением...
В повести «Старость шакала» читателю явлено тоже двуплановое повествование, и присутствуют тоже две реальности (та, что окружает героев, и та, что запечатлена на бумажных листах). Порой нам трудно представить, что писатель Николай Семенович Мунтяну (главы из его книги, выделенные курсивом, присутствуют в тексте) и директор рынка по прозвищу Рубец - одно и то же лицо. Мунтяну литературно искушен, экономически подкован, остроумен и харизматичен. Рубец же, напротив, не вызывает особых симпатий: он вороват, хамоват, уважает лишь силу; мы застаем его в тот момент, когда директор рынка, получив тюремную «маляву» от известного «вора в законе», позволяет опытному карманнику кормиться на территории его рынка - разумеется, за немалый откат с каждого украденного кошелька. Автор повести сознательно не вдается в подробности и не рассказывает читателю, каким образом в одном человеке уживаются современные доктор Джекил и мистер Хайд. Сергея Дигола интересует не процесс, а результат. Однако если преступный делец Рубец - плоть от плоти породившего его жестокого мира, то куртуазный Мунтяну, скорее, гомункул, нежели человек; он подвешен на тонкой ниточке вероятности и существует, по большей части, как желаемое, которое едва ли станет действительным. В повести есть весьма примечательная деталь: паркеровская ручка с золотым пером. С одной стороны, этой ручкой написаны главы романа Мунтяну. С другой стороны, Рубец может использовать это орудие труда писателя еще и как оружие. Острое перо можно вонзить в шею врага, а встроенная зажигалка позволить быстро уничтожить компрометирующие документы. Как и в повести «Билет в Катманду» (где сочинителя Филю - вместе с Данзасом - вытеснил грубый контрактник Филя), так и в повести «Старость шакала» итог «странной истории писателя Мунтяну и директора Рубца» вполне однозначен. Боливар не выдержит двоих. Романист растворяется, сам роман сожжен дотла - с помощью упомянутой выше многофункциональной ручки...
Любопытно, что в повести «Графомания как болезнь моего серого вещества» тоже присутствует ручка, тоже «Паркер» и тоже с золотым пером. Причем и здесь эта деталь важна для сюжета: ручку писатель-любитель Роберт Иванович Недобега получает в подарок от женщины, которая пытается завоевать его расположение. Но тщетно. Персонаж - существо не от мира сего. «Почему вы пишете, Роберт Иванович?» - спрашивают у Недобеги и тотчас же слышат глубоко выстраданный ответ: «По непоборимой потребности моей души (...) Мне необходимо отобразить всю нашу роковую жизнь, окружившую в данный момент нас!» Хотя в «обычной жизни» персонаж повести Шапко - бухгалтер, его служба есть способ заработка, не более того, а всей душой Роберт Иванович тянется к своему письменному столу, где сгрудились черновики его произведений. Впрочем, слово «графомания» в заглавии заранее намекает на то, что произведения те, мягко говоря, не вполне кондиционны. Если читатель повестей Филиппова и Дигола может прочесть связный текст, написанный или измысленный персонажами, то у Шапко дело ограничивается краткими заготовками, на ходу заносимыми Недобегой в блокнот по мере просмотра телепередач или в процессе прогулок («Все слоны бежали. С яростными бивнями и хвостами!», «Сокрушительные удары негритянки следовали с неимоверной силой», «Милые русские березки! Мне не забыть вас никогда! Вы незабываемы!» и пр.) Однако и этих фраз достаточно, чтобы понять, насколько тщетны попытки героя войти в Литературу. В то же время из всех персонажей всех трех повестей Роберт Иванович менее всех подвержен рефлексии. Он живет в полной гармонии с собой, он уверен в своих силах и непоколебим. Правда, на последних страницах даже им начинают овладевать легкие сомнения: а вдруг он не гений? а вдруг правы редакторы, которые отказываются печатать его творения? Однако в конце писатель-бухгалтер, ратуя за идеал, получает по голове; мир вновь становится простым и ясным, а рефлексия исчезает. Хотя, скорее всего, вместе с рефлексией исчезает и сам Роберт Иванович - финал открытый, но такой исход, к сожалению, подразумевается...
Закрыв ноябрьско-декабрьскую журнальную книжку «Волги», читатель осознает: писательство - весьма опасная профессия, даже если ты не профи, а любитель. Однако нет такой силы, которая могла бы затормозить процесс сочинительства: «Так природа захотела. Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить» (Булат Окуджава).