Мы завершаем публикацию фрагментов из новой книги автора «Истории советской фантастики» доктора филологии Р. С. Каца. Всё это время автор надеялся, что читатели оценят его вклад в мировую литературу: удивятся, обрадуются или хотя бы рассердятся. Хотя сам Р. С. Кац уверен, что сами классики не стали бы на него сердиться и даже поблагодарили бы энтузиаста за популяризацию их творчества…
Граф с изменившимся лицом («Анна Каренина» Льва Толстого)
Если бы Анна случайно не погибла под поездом, ее бы непременно добили в суде. Страшно даже подумать, какие муки ей пришлось бы претерпеть! Путейцы и грузоперевозчики выкатили бы Карениной миллионные штрафы. Полиция обвинила бы ее в создании аварийной ситуации на железной дороге, препятствовании профессиональной деятельности машинистов, покушении на нарушение графика движения товарного состава, порче казенного имущества и заодно несанкционированной демонстрации.
«С какой целью вы бросились под поезд, гражданка Каренина? На что вы намекали, бросаясь под поезд? Вам было известно, что этот поезд перевозил товары важного народнохозяйственного значения в порядке импортозамещения?» — вопрошал бы судья. В общем, после процесса Анне Аркадьевне пришлось бы бросаться под поезд вторично, а Лев Толстой — как соответчик по делу — был бы начисто разорен, лишен гражданства, графского титула, фамилии, имени и отчества, официально выслан в Лондон, где стал бы Александром Ивановичем Герценом.
Укололи — и пошел («Прививка» Сергея Михалкова)
«Если только кто бы знал бы, / Что билеты на футбол / Я охотно променял бы / На доба1вочный укол!..» В годы перестройки эту цитату из михалковского стихотворения «Прививка» (1958) только ленивый не обыгрывал, связывая эти строки с темой наркомании, о которой начали много писать в произведениях тех лет. Однако в том же стихотворении есть совсем уж мрачная концовка: «Почему я встал у стенки? / У меня… дрожат коленки…». Уж кому-кому, а Сергею Владимировичу, 1913 года рождения, хорошо было знакомо выражение «поставить к стенке», то есть расстрелять. И к чему здесь этот пугающий намек?
Гражданин Хлестаков, пройдемте! («Ревизор» Николая Гоголя)
Если бы автор «Ревизора» догадывался, что в России когда-нибудь возникнет Главное управление по противодействию экстремизму МВД, известное также как Центр «Э», то участь Хлестакова была бы незавидна. А в пьесе появились бы, например, такие строки:
Бобчинский. «Э!» — говорю я Петру Ивановичу…
Добчинский (перебивает). Нет, Петр Иванович, это я сказал: «Э!»
Бобчинский (перебивает). Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э!» — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь?..
Добчинский (подхватывает). Нет уж, пусть в центре «Э» решают, где и по какой статье ему сидеть!..
Металлическое эго («Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого)
Если бы авторы американских фильмов про киборгов были потактичнее, они бы в титрах выражали благодарность нашему писателю Борису Полевому: в конце концов именно его «Повесть о настоящем человеке» (1946), два года спустя экранизированная Александром Столпером, дала толчок целому направлению НФ кино всего англоязычного мира («Робокоп», «Киборг», «Женщина-киборг», «Универсальный солдат» и др.). Герой Столпера-Полевого, потеряв обе ноги в бою с врагом, на протезах возвращался в строй и в финале вновь садился за штурвал своего истребителя. Американцы лишь развили эту идею и технологизировали визуальный ряд. Отныне герой мог лишиться в битве любого жизненно важного органа или даже всех сразу (кроме разве что головного мозга), получить полноценную механическую замену и продолжать борьбу за справедливость.
Голливудские мастера сумели утилизовать как переносное, так и прямое значение емкого понятия «настоящий человек»: герои являлись одновременно и эталонами поведения в критической ситуации, и действительно настоящими людьми (не роботами), которых трансплантация искусственных частей тела вовсе не превратила в некую принципиальную альтернативу виду homo sapiens.
И еще один нюанс. Первое издание «Повести о настоящем человеке» вышло в 1946 году и потом книга в СССР ежегодно переиздавалась. Гарри Трумэн (Truman) был президентом США в 1945–1953 годы. Если бы кто-то в СССР вдруг сообразил, что один из вариантов перевода на английский словосочетания «настоящий человек» (true man) подозрительно напоминает о фамилии американского президента, Полевому (а, может, и прототипу его героя Мересьева заодно) не поздоровилось бы… Но — пронесло. Не заметили.
Дважды папаша («Сказка о царе Салтане» Александра Пушкина)
Если перечитать эту сказку (1831) сегодня, возникают кое-какие вопросы. Вот, к примеру, сцена, в которой Салтану приносят фальшивое письмо. Цитата: «Как услышал царь-отец, / Что донес ему гонец, / В гневе начал он чудесить / И гонца хотел повесить». В каком значении употребляется «царь-отец»? Казалось бы, ясно: царь как отец своего первенца. Однако то же самое выражение фигурировало уже вначале, когда Салтан был бездетен и даже еще не женат: «В сени вышел царь-отец. / Все пустились во дворец». Выходит, что теперь, в сцене с письмом, Салтан — как бы дважды отец: и всех своих подданных, и вполне конкретного Гвидона (о котором пока не знает). Вспомним, кстати, и начальную сцену, о трех девицах под окном: «Кабы я была царица, — / Третья молвила сестрица, — / Я б для батюшки-царя / Родила богатыря». Здесь ритуальное «батюшка-царь» невольно вступает в отношения с житейским понятием «царь как потенциальный муж». Велик соблазн увидеть намек на инцест, но перед нами — не перверсия, а формула патерналистского государства, где верховное существо являет собой одновременно и отца нации (ср. в «Сказке о золотом петушке»: «Царь ты наш! отец народа! — / Возглашает воевода»), и ее символического мужа. Если бы у Салтана была еще и третья ипостась (дух святой), он был бы уже не царем, а всеведущим божеством. Но тогда бы сказка закончилась, едва начавшись.