Год подходит к концу, но мы еще успеваем отметить одну круглую дату: тридцать лет назад в СССР была впервые опубликована повесть Михаила Булгакова "Собачье сердце" (журнал "Знамя"). То есть написал ее автор гораздо раньше, еще в 1925 году, но более шести десятилетий произведение у нас в стране существовало нелегально – ходило в самиздате, а в 1968 году появилось и в "тамиздате" (сначала вышла по-русски в Лондоне, потом – во Франкфурте-на-Майне). Сам я, например, прочел эту вещь только в начале 80-х – купил бледненькую машинописную копию, переплетенную в рыжий картон…
Главный герой повести – искусственное существо, получеловек-полусобака. Этот гибрид появляется на свет благодаря оригинальной методике ученого и врача Филиппа Филипповича Преображенского: тот хочет проверить, можно ли живому существу (а именно псу Шарику) пересадить донорские семенники и гипофиз и как это повлияет на весь организм. Операция дает неожиданный результат: Шарик обретает подобие человека, перенимая худшие черты характера донора – трижды судимого Клима Чугункина. И поскольку новое существо возникает не где-нибудь, а в послереволюционной России, оно начинает быстро адаптироваться к советским условиям, стараясь обратить в свою пользу большевистскую риторику соседа по дому коммуниста Швондера и его соратников…
Уже через год после публикации повести она обрела вторую жизнь на ТВ. В 1988 году режиссер телефильма Владимир Бортко еще не был пламенным коммунистом и сторонником товарища Зюганова и бережно сохранил (даже акцентировал) в монологах профессора Преображенского самые "вкусные" антисоветские фразы: от "Я не люблю пролетариата!" до "Боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет!". В свою очередь, актер Евгений Евстигнеев, вжившись в образ Преображенского, произносил эти сентенции с громадным удовольствием. Благодаря фильму реплики персонажей повести обрели массовую популярность: "Что, Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?", "Вчера котов душили, душили", "Взять всё, да и поделить", "В очередь, сукины дети, в очередь!", "Человеку без документов строго воспрещается существовать" и др.
Между прочим, Булгаков писал свою повесть не для потомков – он надеялся на публикацию при жизни. Но куда там! По словам Льва Каменева, который в 1925 году был еще членом ЦК ВКП (б) и зампредом СНК СССР, Булгаков написал "острый памфлет на современность", который "печатать ни в коем случае нельзя". Через несколько месяцев после того, как повесть была закончена, рукопись изъяли у Михаила Афанасьевича во время обыска, и выцарапать ее из ОГПУ автору удалось лишь три года спустя.
Думаю, партийные чиновники были рассержены уже самой темой произведения, а не только его сатирической тональностью. Ведь Булгаков замахнулся на одну из главных большевистских идей – идею поэтапного "создания нового человека". В том же 1926 году, когда квартиру писателя обыскали, "Правда" напечатала заметку из архива Ленина. В ней Владимир Ильич популярно объяснял, что пока в России нет придуманных утопистами "особо добродетельных людей", коммунизм надо начинать строить из "массового человеческого материала, испорченного веками и тысячелетиями рабства, крепостничества, капитализма". Партийные теоретики рассчитывали, что этот новый идеальный человек сам может "вылупиться" из старого, как цыпленок из яйца, вскоре после победы революции и благодаря ей. Булгаков же, предъявляя своего гомункула, наглядно показывал, что обольщаться не стоит: грядущий хам может превратиться только в грянувшего хама. Из уголовника Чугункина получится только дефективный кошкодав Шариков, и никакие достижения передовой науки тут делу не помогут…
Справедливости ради замечу, что Булгаков был не единственным, кто сатирически затронул данную тему. Писатель Ефим Зозуля даже ухитрился в 1930 году напечатать журнальный вариант фантастического гротеска "Мастерская человеков" (книжное издание при жизни автора так и не вышло). Зозуля задавался простым вопросом: раз уж СССР пользуется технической поддержкой Запада, проводя коллективизацию и индустриализацию (импортные трактора, станки, зарубежные концессии, привлечение буржуазных спецов и пр.), то почему бы не обратиться к иностранцам за помощью в создании у нас – сугубо научным путем – "нового человека"?
С первой же страницы "Мастерской человеков" не только автору, но и любому теоретически подкованному советскому читателю понятен финал этой истории: иностранец, пусть даже гениальный, окажется тут бессильным, и придется, мол, нам самим терпеливо ждать, пока в нашей собственной среде (под влиянием новой жизни – в духе тогда еще не знаменитого Т. Д. Лысенко) новый человек, строитель коммунизма без страха и упрека, возникнет сам.
Более того, в финале романа один такой вроде бы уже мелькает – "на производственной работе, на ударном строительстве социализма". К чести писателя, на этой оптимистической ноте он и завершил первую книгу романа и не рискнул взяться за вторую – иначе ему пришлось бы изображать этого идеального человека во плоти, совершая тем самым акт насилия над своим талантом. Ибо Ефим Зозуля был человеком талантливым и остроумным. В тех сценах, где честный художник брал верх над честным пропагандистом, возникала проза умная и веселая.
Лучшее в романе "Мастерская человеков" – первые два десятка глав, где описываются начальные опыты изобретателя "эликсира жизни" Латуна и его помощников. Смех возникает благодаря контрасту между грандиозностью происходящего (как-никак из мертвой материи возникают живые мыслящие существа) и будничной атмосферой, в которой все совершается: как скуповатый изобретатель отмеряет по капле интеллект будущего гомункула, как общими усилиями изготавливается жених для некой девицы – поэт, которого в текучке забыли выучить складывать стихи; как "ученик чародея" за спиной шефа пробует свои силы, но получается всё не так: то монстр выходит, то тихий интеллигент (которого мастерской никто не заказывал, везде своих полно).
В "советских" главах романа Зозули удач куда меньше. Автор многого не договаривал, а о многом и не задумывался, но и ему было ясно: процесс создания "настоящего человека" (лабораторным ли, "естественным" ли путем) в советской стране будет сопровождаться исчезновением – в той или иной форме – человека "прежнего". И как-то очень неуютно звучат слова: "Чинить старую рухлядь нам нет надобности. Нам нужны новые люди". Так, наверное, мог бы сказать булгаковский Полиграф Полиграфович…
За разговором об искусственных людях инженера Латуна мы как-то упустили главного героя нашего повествования. Возвращаемся к товарищу Шарикову. Исследователи творчества Булгакова указывают на связь сюжета "Собачьего сердца" с историей уэллсовского доктора Моро, который, как известно, пытался хирургическим способом "очеловечить" животных. Однако еще более очевидна перекличка сюжетов повести Булгакова и романа Мэри Шелли о Викторе Франкенштейне и созданном им монстре.
Между Франкештейном и Преображенским действительно много общего. Первый надеется вслед за Парацельсом и Ньютоном "приоткрыть завесу над ликом природы", "приобщить человечество к глубочайшим тайнам природы" и создать "новую породу людей", однако терпит неудачу и обвиняет себя в "самонадеянности и опрометчивости". Второму тоже не везет. В финале "Собачьего сердца" он использует те же выражения, что и предшественник. Профессор кается в том, что дерзновенно мечтал "об улучшении человеческой породы" и ошибался. "Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу", – говорит он своему другу и ассистенту Ивану Борменталю. Бывший Шарик, а ныне существо, взявшее имя Полиграф Полиграфович Шариков, – свидетельство фиаско ученого, еще на уровне замысла. Новый homo sapiens не выйдет из-под ножа хирурга. Можно придать псу человеческое подобие, но никому не удастся "из этого хулигана сделать человека".
Со времени написания повести прошло уже более девяноста лет. "Калабуховский дом" на Пречистенке, 24, где, по сюжету, жил булгаковский профессор, давно стал городской достопримечательностью. Словом "Полиграф" называют теперь "детектор лжи". Слово "пролетариат" вышло из обихода. Переписку Энгельса с Каутским в России давно не переиздают. Нет ни советских газет, ни советской власти. Но шариковы остались.
Они приоделись, отъелись, прибарахлились, ушли из подотдела очистки на менее хлопотные (и высокооплачиваемые) должности, обзавелись зарубежной собственностью и очень любят сегодня выступать на ТВ – особенно на патриотические темы. Включите телевизор, найдите любое ток-шоу. Слова другие, но лица и, главное, интонации – те же. Как говорил упомянутый Филипп Филиппович Преображенский, "разруха не в клозетах, а в головах".