В Саратове освободили 23-летнего Дмитрия Рубинштейна, обвиненного по ошибке в хранении наркотиков. Он провел под стражей полгода, отбывая наказание вместо сводного брата. Специально для ИА «Версия-Саратов» Дмитрий рассказал о предательстве, условиях в колонии, освобождении и планах на будущее.
Приемная семья
Мне было лет восемь, когда это случилось — смерть мамы. У мамы были проблемы с сердцем. Видимо, она подозревала, что скоро умрет, и договорилась, что ее подруга оформит опеку надо мной. Лишь бы меня не забрали в детдом.
Лет до 18-и я жил в приемной семье. В трехкомнатной квартире проживали приемная мама, сводный брат (ее родной сын), бабушка (ее мама) и отчим для нас с братом. За первый год я привык называть приемных родителей «мама» и «папа».
В детстве у нас со сводным братом не было проблем в общении. Он на четыре года старше меня — у нас были разные компании по возрасту, мы особо не гуляли вместе. Только в футбол выходили вместе играть.
Поначалу не было заметно, что он курил, употреблял наркотики. Со временем у него началась раздражительность, агрессия. Я говорил: понимаешь, бабушка старая, ей плохо, когда ты занимаешься этим делом. А у него сразу вспыльчивость. Он мог испугаться того, что дверь случайно открылась. Я ни один раз выводил его из тяжелого состояния.
С приемной мамой все было хорошо, пока не появился в доме человек, который начал заниматься наркотой. Единственный момент: все деньги, которые мне приходили (сиротская пенсия, пособие пока я учился), получала она, я их не видел. Да, не было такого, чтобы я был когда-то голодный, еда была хорошая. Но с возрастом появились потребности — хотелось вещей каких-то купить. От нее я этого не ждал, и подростком начал подрабатывать, покупать сам себе вещи. Видимо, ее это зацепило, и она начала просить, чтобы я им помогал. При этом ее родной сын не работал и бывал под кайфом.
Как-то летом 2019-го года приемная мама позвонила и говорит: «Я могу тебе помочь с получением сиротской квартиры, у меня есть хороший юрист. Нужны только твои документы». У меня и мысли задней не было. Я подумал: видимо, хочет помириться. Я отдал ей паспорт, свидетельства о рождении, о браке, военный билет. Через какое-то время она вернула часть документов, сказала, что сняла копии. Остальные остались у нее, я не придал этому значения.
Только в колонии я осознал, что произошло. Сопоставил даты: в июне–июле приемная мать взяла мои документы, а дальше было предварительное следствие и суд 22 августа. На тот момент на сводном брате уже висели два дела. По первому вроде бы давали исправительные работы, по второму — условный срок. Если бы завели третье, наверняка, посадили бы. Видимо, он это осознавал, поэтому провернули такую аферу.
Поскольку у меня никогда не было приводов в полицию, ему по моим документам дали на первый раз условный срок. По сути, если б он ходил и отмечался, я бы долго не узнал, что на мне судимость. Какое-то время он, видимо, отмечался, потом перестал это делать. Назначают второй суд — он туда не является. Судья приговаривает к тому, что условный срок переходит в реальный. Три года. И сразу подают меня в федеральный розыск.
Взрослая жизнь
Криминала в моей жизни никогда не было. Было в планах зарабатывать честным образом, содержать свою семью, никогда не покидать ее.
В детстве я мечтал стать судмедэкспертом. Готовился к экзаменам ГИА по химии и биологии. Но у нас в школе не было старших классов, а переводиться в другую школу не хотелось, и все разбрелись кто куда. Отчим посоветовал мне получить профессию электросварщика: мол, прибыль там хорошая, работы сложной нет. После девяти классов я поступил в строительный колледж на электросварщика, получил четвертый разряд. Но работать по специальности я не стал — мне показалось это вредным.
Работал помощником шеф-повара, барменом, ди-джеем, грузчиком (принимал леса) — не было такого, чтобы я стеснялся какой-то работы. Главное, чтобы платили деньги.
В ноябре 2018-го женился, а в мае 2019 года у нас родился сын. Всё в жизни налаживалось.
Когда узнал, сколько платят за установку пластиковых окон в Москве, предупредил супругу, что месяц придется не видеться, но оно того стоит. Она потом поняла, что я не зря съездил — в Москве платили хорошо. С тех пор стал работать вахтой в столице.
В марте этого года супруге сообщили, что я нахожусь в федеральном розыске, что меня должны посадить. Я был на работе в Москве, когда узнал эту новость. Скрывать ничего не стал — сразу пошел к начальству, в отдел кадров, и сказал: «такая ситуация, меня обвиняют в преступлении, о котором я не знаю. Я разберусь с этим. Два-три дня меня не будет. Если что, друг напишет за меня заявление об увольнении.
Арест и СИЗО
Я сразу же прибыл в Саратов. Мы приехали с супругой в отделение сообщить, что произошла ошибка. Но мне никто не верил. Приехал конвой, увез меня в СИЗО на Кутякова.
Туда я поступил в разгар коронавируса. В течение первой недели ты сидишь в одной камере, якобы на карантине. Потом тебя переводят в камеру в другом корпусе. В первой нас было четверо, во второй — 11. В чем их отличие — никто не понял.
Обстановка в СИЗО очень психологически напряженная: ты в камере, всё в решетках. Там есть единственное окно, из него видны другие корпусы. Постоянно шум-гам — арестанты разговаривают через окна. Периодически приходят сотрудники, проверяют, приносят покушать. И ты сидишь в камере и ничего не делаешь. Там были книги: библия, художественная литература, книги по психологии. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, я читал. Прочитал Джона Кехо «Подсознание может всё», Паоло Коэльо, «Онегина».
С первого дня, как меня закрыли в СИЗО, я молился. Что хочу выйти отсюда, потому что я не должен здесь находиться. Что прошу здоровья и терпения моей семье. Что хочу оказаться как можно быстрее с ними рядом.
Я посещал церковь на территории СИЗО. До этого в детстве мы с приемной мамой и бабушкой постоянно ходили на службы в церковь. Я там стоял, исповедовался, замаливал грехи. Даже если ругался матом, просил прощения у Бога. Приемная мама — очень верующий человек: молилась, соблюдала все посты, у нее очень строго с этим было.
Мои молитвы в итоге были услышаны — я оказался рядом со своей семьей. После этого не верить в Бога я просто не смогу. Наверно, чудо произошло, что я сейчас на воле.
В фильмах я видел: вот заходишь в камеру, и сразу начинается… У меня был страх, что так и будет. Когда попал туда, мне говорят: «присаживайся за стол, вот чай». Если ты отдыхаешь, а в это время в камеру принесли еду — за тебя ее получат, никто ничего не возьмет лишнего. Я был очень удивлен такому отношению. Не было чувства в СИЗО, что со мной сидят зэки. Те, которых уже осудили и те, кто ждут суда, отличались даже в лучшую сторону от людей на воле — в них человечности больше.
В СИЗО нет никакого разбора: кто за что сидит. Только насильников и убийц, я так понимаю, сажали отдельно от остальных.
Когда я рассказывал свою историю, мне верили. Я хорошо помню одного человека, которого тоже посадили за 228-ю статью — наркотические средства. Насколько я понял, его поймали с более легким наркотиком, с которым не могли посадить, но ему якобы просто положили в карманы наркотик потяжелее.
Мне рассказывали истории про людей, которых тоже посадили незаконно. Они отсидели какое-то время, выходили и писали на реабилитацию. А потом получали угрозы от сотрудников: «Не пиши ни на кого жалобы, иначе тебе закинут опять наркоту. И ты вернешься, но уже с бОльшим сроком».
В СИЗО я провел десять дней. Все эти дни я надеялся, что всё очень быстро разрешится. Но меня увезли в колонию.
Колония
В колонии ты уже ясно видишь, что это другой мир. Неволя. Что люди здесь другие, не вольные.
В ИК-33 нас привезли этапом и поместили на карантин на 20 дней. Потом расселили по баракам. Были бараки, где жили люди, которые работают в швейном цехе, в столярной мастерской, на металлообработке и так далее. Я жил в бараке, где у всех разная работа, это как перевалочный пункт. Барак состоит из раздевалки, санузла, пищевой комнаты, каптёрки (места для сумок), дальше как в армии — центральный проход с двухярусными кроватями. У нас в бараке было 24-36 человек при вместимости 120-150 мест. Во всем лагере было 600-800 человек. Раньше бывало и по полторы тысячи.
С первых дней тебе предлагают работу и учебу. Я пошел в музыкальное направление: был ответственным за инструменты, помогал людям, которые приходили играть. Я с музыкой по жизни, раньше играл на музыкальных инструментах. Многие играли там очень хорошо. Там спокойная атмосфера, хорошо общаться.
Подъем в колонии в шесть утра, отбой в десять вечера. Работа с восьми до пяти с перерывом на обед. После ужина есть свободное время на телевизор, настольные игры. И так каждый день как день сурка.
Кормили неплохо для тюрьмы. Слышал, бывало и хуже. На завтрак каша. Обед: первое, каша или макароны. На ужин либо селедка соленая, либо жареная с похожим гарниром. Мяса, честно сказать, маловато было. Овощи либо в обжаренном виде, либо в необычном сочетании — например, капуста, лук, свекла. На воле я б не стал такое кушать, но там нормально, можно прожить.
Фрукты, сладости и все остальное — если только в передачках. Бывает такое, что заключенные делятся друг с другом — этот круг называется «семейным». Есть традиция, что хотя бы раз человек должен получить передачу и угостить всех. Кто-то угощал и взамен ничего не требовал. Кто-то угощал и говорил: «Тогда и ты должен будешь меня угостить». По-разному, как в жизни.
С алкоголем строго. Сахар высыпался в присутствии сотрудников в кисель или компот, чтобы заключенные его не таскали делать бражку. Сигареты можно купить в ларьке на территории колонии, как и другие продукты. Там не принимают ни денег, ни карточек. На обычной бумаге бухгалтера карандашом писали, сколько родственники перевели заключенному, и на эту сумму можно было набрать.
Связь с родными через таксофон. Звонил нечасто — стоило это прилично. Не повезло в том плане, что из-за коронавируса с марта запретили все свидания.
С первых дней я говорил сотрудникам, что сижу тут незаконно. Я пытался донести: не ломайте мне психику, я дорогу вам переступать не буду. Сотрудники, хотя мне и не верили, видели мою адекватность. Некоторые шли против них, выступали, не делали что надо. А я старался сделать так, чтобы у меня не было конфликтов с сотрудниками. Старался не привлекать к себе внимание.
В лагере была более-менее лояльная атмосфера, жестокости не было. Бывало, по какому-то принципу (например, землячество) люди дружат друг с другом, а других отстраняют. Но не было такого, чтобы все напали на одного и забили. Любые конфликты с заключенными я старался сводить на «нет». Драки вообще не стоит там затевать: за это можно получить еще срок, либо тебя куда-то закроют.
Я человек, который, наверно, уже с любыми людьми найдет общий язык. Пусть я там незаконно, а остальные что-то совершили — они такие же люди. И они остались людьми. Не сказать, что у меня появились в колонии друзья. Но есть минимум один человек, с которым я не прочь увидеться на воле. Этот человек адекватный, начитанный, не раз мне помогал. Вообще, там много грамотных людей. Например, у них высшее юридическое, экономическое образование: совершили ошибку в бумажной работе — за мошеннические действия попали сюда.
Что мне не понравилось, это халатное отношение со стороны сотрудников в плане медицинского обслуживания. Лекарств не хватало. Грубо говоря, парацетамол — это лекарство от всех болезней. Возможно, это связано с недостатком финансирования, сотрудники сами не виноваты… Короче, лучше там не болеть. Хорошо, хоть коронавирус к нам не проник.
Было очень тяжело. Сотрудники оказывали моральное давление. Но, наверно, это просто их работа. Много что произошло за это время. Я бы не хотел даже вспоминать. Хотя мне говорят: «Ты не побывал даже в тюрьме», «Полгода — это мало»… Для меня это огромный срок.
Я по жизни всегда с улыбкой, но находясь там, я вообще потерял лицо. Такое состояние, будто ты в трансе. Возможно, когда ты сидишь за что-то, ты что-то осознаешь, каешься. А я осознавал, что я сижу ни за что, просто потому что кто-то решил себя оградить от этого. За кого? Почему? Я знал, что у меня маленький ребенок растет без меня. Что супруге не хватает меня, не хватает отца сыну. Я задумывался о том, что меня хотя бы кормят, одевают бесплатно — а она неизвестно, как там выживает, что чувствует».
Освобождение
Как только меня забрали, у меня появился адвокат. Этот человек в течение пяти месяцев занимался моим делом — но, я бы даже сказал, в их пользу. Он побоялся идти против власти. Супруга встретила знакомого в отделении, и тот посоветовал ей этого адвоката. Может быть, он был подставной, я не знаю.
Я самостоятельно пытался привлечь к себе внимание. Первое заявление о моей ситуации я написал в апреле в Следственный комитет. Через месяц пришел ответ, что заявление приняли на рассмотрение и отправили куда-то еще. Потом оттуда отправили куда-то еще. И оттуда куда-то еще.
Я сказал супруге: пять месяцев — слишком затянуто, видимо, нам нужен другой адвокат. Настолько было тяжело понять, что он делает. Как оказалось, ничего он особо и не сделал.
Супруга нашла нового адвоката — Анатолия Торкунова. За две недели, что я с ним знаком, он меня вытащил. Новый адвокат сразу поднял все документы, архивы. Мгновенно все во всем признались. Он написал заявления в высшие инстанции, опубликовал видео-обращение генпрокурору. Подхват был огроменный. Дошло до того, что супруге стали звонить ежедневно с телевидения и сайтов. Ко мне в колонию один за другим стали приезжать прокуроры. Я всю колонию поставил на уши. Ко мне обращались люди: «Не забудь меня», «Передай мне привет», «Дай номер телефона своего адвоката».
Мгновенно всё начало двигаться. Я отправил бумагу в пятницу — во вторник мне уже назначают суд, чтобы отменить приговор. Я находился в колонии и выходил по видеосвязи, адвокат находился в самом суде. Я был удивлен, когда прокуратура, обвинительная сторона, полностью поддержала апелляционные выступления. Когда судья удалилась для вынесения решения, буквально через минуту вернулась и зачитала решение, чтобы освободить меня.
Думаю, огласка — это единственное, что мне помогло. У нас есть власть, а есть СМИ — другая власть, которая может помочь отстоять справедливость.
Мы с адвокатом продолжим добиваться того, чтобы наказали виновных в том, что я находился в колонии. Наказали людей, которые провели всю эту операцию, которые незаконно вынесли приговор, не удостоверившись, что не я это совершил. Я думаю, мы добьемся справедливости. Надеюсь, мы получим компенсацию за то, что я потерял в колонии здоровье, испытал моральное давление.
Первое время у меня была злость на приемную мать и сводного брата, за что они со мной так поступили. У меня еще осталась обида, но зла я не держу, мстить не планирую. Я бы просто не хотел их сейчас видеть и пересекаться. За то, что они сделали, они должны быть наказаны. Не мне их судить, наказывать — для этого есть правосудие и воля Всевышнего, который сам всё видит.
У меня несколько сумбурное состояние. Мне нужно некоторое время, чтобы подзабыть то, где я находился. Я сейчас полностью погрузился в семью. Планирую скоро начать заниматься работой. Возможно, вернусь в Москву на заработки, но теперь уже только с семьей — уже не хочется расставаться не то, что на месяц, а на день.
Очень хочу покинуть Саратов. Давно хотел: мы уже готовились — откладывали деньги на отъезд (это везение: когда жена осталась без меня в декрете, у нее была хоть какая-то сумма, на что жить). Саратов постепенно преображается, у меня тут друзья. Но я всегда чувствовал, как будто это не мой город, как будто не чувствую я здесь себя своим… Я не вижу здесь для себя и своей семьи перспективы и хочу поскорее забыть всё, что здесь случилось.
Многие друзья говорят: «Ты со своей фамилией можешь в Израиль переехать». И я стал уже задумываться над этим, на самом деле. У них другая жизнь, другой менталитет. Такого беспредела, я думаю, у них точно не произошло бы.