К юбилею одной из самых знаменитых фантастических книг
В этом году исполняется 60 лет со дня выхода романа Айзека Азимова "Конец Вечности" (The End of Eternity), который у нас столь же популярен, как и на родине ее автора. На русском языке книга была опубликована через одиннадцать лет после выхода на английском — в 9-м томе легендарной "Библиотеки современной фантастики" (издательство "Молодая гвардия"). К этому времени автор был в СССР уже хорошо известен и не нуждался в особом представлении: в 1964 году выпустили его цикл рассказов "Я, робот" (издательство "Знание"), в начале 1966 года — книгу "Путь марсиан" (в не менее легендарной серии "Зарубежная фантастика" издательства "Мир"), а прежде в периодике и коллективных сборниках сверкнули несколько его рассказов и повестей плюс роман "Космические течения".
Кстати, до публикации "Конца Вечности" наш читатель успел познакомиться и с произведением, тематически ему близким: в сборник "Современная зарубежная фантастика" (опять-таки "Молодая гвардия") был включен азимовский "Уродливый мальчуган". По иронии судьбы, повесть, пришедшая к нам на два года раньше, чем упомянутый роман, была написана тремя годами позже.
Фабулу "Конца Вечности" можно при желании пересказать в одном абзаце. Техник Эндрю Харлан, работающий в секретной "межвременной" мегакорпорации под названием "Вечность", один из тех, кому поручено осуществлять указания начальства и делать аккуратные надрезы исторической ткани — Минимально Необходимые Воздействия (МНВ). Главное, чтобы подведомственное человечество в своем технологическом порыве не занеслось в гибельные выси и не уничтожило самое себя. Сначала Харлан полностью уверен в своем праве перекраивать историю, но затем начинает в этом сомневаться, а под влиянием Нойс Ламберт, женщины из Очень Далекого Будущего, решает ликвидировать АО "Вечность" и позволить человечеству развиваться естественным путем — оскальзываясь, набивая шишки и учась на собственном (подчас горьком) опыте.
Харлан — герой страдающий. Не только потому, что ему, перешагнувшему за тридцатидвухлетний возраст, приходится переосмыслять всю свою жизнь: говоря словами поэта, сжигать то, чему поклонялся, поклоняться тому, что он сжигал. С момента своего появления на свет он (попавший в мемуары будущего творца Вечности) обречен стать объектом манипуляций — как хозяев Вечности (их олицетворяет Старший Вычислитель Лабан Твиссел), так и их оппонентов из Скрытых Столетий (их представляет Нойс Ламберт). Если вдуматься, на свободу воли героя посягают не только те, для кого это привычное занятие, но и те, кто самым решительным образом декларирует невмешательство в повседневное течение времени. Чью бы сторону в финале ни выбрал Харлан, его обязательно должно прибить к одной из сторон. Так и неясно в финале: выбор, который он делает, доброволен или все-таки навязан извне его доброхотами?
Многие из тех, кто писал о романе Азимова, указывали на тоталитарный характер Вечности. Между тем геронтократов, управляющих Вечностью, по крайней мере трудно обвинить в заведомой злонамеренности. Они искренне верят, что, обрезая ростки будущего, они спасают человечество от еще не совершенных им ошибок. Они препятствуют выходу людей в космос (напрасная трата денег), не дают развиться ядерным исследованиям (люди могут себя уничтожить), пресекают исследования электрогравитации (это опасно). Во всем этом есть что-то от удушливой опеки любящих родителей, которые ради блага, как они полагают, чада лишают его свободы воли. Власть над временем, способность исправить уже прошедшее — великое искушение, которому мучительно трудно противостоять...
Азимов, как известно, обратился к теме хронопутешествий далеко не первым из англоязычных фантастов. Предшественников у него было предостаточно. Еще в 1889 году Марк Твен в романе "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура" отправил Хэнка Моргана во времена Круглого Стола, чтобы оборотистый и сметливый янки поучил романтических артуровских рыцарей американскому прагматизму. Шестью годами позже Герберт Уэллс опубликовал исправленный вариант своих "Аргонавтов Хроноса" — роман "Машина времени", в котором Путешественник перемещался в далекое будущее и с грустью наблюдал за деградацией некогда гордого и сильного человечества.
Проблему возможных "парадоксов времени", связанных с насильственным вторжением в ход уже состоявшейся истории, тоже осознали до Азимова. Уильям Тенн в издевательском "Бруклинском проекте" (1948) описал, как машина времени своим фактом существования радикально изменяет облик человеческой цивилизации (в финале вид homo sapiens превращается в каких-то разумных амеб, даже не подозревая о прежней ипостаси), а Рэй Брэдбери в рассказе "И грянул гром" (1952) уже самым серьезным образом предостерег будущих хронопутешественников о катастрофическом "эффекте бабочки".
Будучи человеком науки и с уважением относясь к чужим приоритетам, Азимов счел долгом упомянуть в романе о предшественниках. А будучи писателем-фантастом, не чуждым ехидства, он облек реверансы перед коллегами в несколько строк из выступления Харлана на Совете Времен. "Мне кажется, — объяснял герой синклиту Старейшин, — что фантазии такого рода встречались в их так называемой научно-фантастической литературе. Я не очень хорошо знаком с ней, но, по-моему, излюбленной темой были приключения человека, который попадает в прошлое и убивает там собственных дедушку или бабушку до того, как появились на свет его родители".
Азимов не игнорирует указанную проблему, он умножает ее на тысячу или на миллион, переводя ее в принципиально иное качество. Подобно тому, как ранее он же (не без помощи Джона Кэмпбелла) формализовал отношения людей и роботов, выведя знаменитые Три закона, Азимов структурирует здесь отношения человека и Времени не как физического четвертого измерения, а как "промышленного" объекта. "The End of Eternity" впечатляет потому, что это некоторым образом фантастический "производственный роман". Сотрудники "Вечности" не давят одиноких бабочек и не отстреливают отдельно взятых дедушек. Насилие над временем здесь носит не разовый, но постоянный, системный характер. Это трудовые будни.
По Азимову, время похоже на скучный лифт в небоскребе, где темный и редко посещаемый подвал — первобытное прошлое (куда автор, кстати, отнес и его родной ХХ век) и где каждый этаж — столетие, а пребывающий где-то в бесконечности пентхаус подключен к энергии сверхновой (в которую когда-то превратится наше солнце) и снабжает нижние этажи дармовым электричеством. В этом смысле Эндрю Харлан и ему подобные, разъезжая на своих капсулах вверх-вниз, похожи на команду лифтеров, реагирующих на срочные вызовы. Забарахлило что-то в 29-м столетии? Ноу проблем! Спустимся и наладим. Возникла проблема в 647-м? Поднимемся повыше и исправим. Есть, правда, кое-какие этажи, наглухо закрытые для лифтеров, но Вечность не теряет надежды рано или поздно похозяйничать и на них, подкопавшись снизу.
В английском языке есть немало многозначных слов, доставляющих переводчикам трудности. Однако у слова "Eternity" значение всего одно, и, таким образом, название азимовского романа и в оригинале, и в переводе являет собой заведомый оксюморон.
Вечность не может иметь конца, а если она конечна, то уже не вечность. В романе почти вся конкретика — фигуры Наблюдателей, Вычислителей, Техников (кроме Харлана) — убрана за кадр, читатель лишь узнает о ходе процесса и результате. Образ разветвленной могущественной структуры, сильной и жалкой одновременно, отважно латающей небеса и вместе с тем лишенной реального фундамента (и потому могущей за историческое мгновение рассыпаться в прах), безусловно, впечатляет. Писатель мастерски очерчивает контуры призрачного мира, где реальность ежесекундно корчится под скальпелями "выправителей" и где неизменна лишь шахта временного лифта, уходящего в никуда. В описании этого централизованного, почти обезличенного конвейера присутствует, если угодно, оттенок эдакого мрачного величия. Он присутствует даже в финальном, практически мгновенном переходе Вечности, со всеми ее многочисленными обитателями, из бытия в небытие.
Возможно, отчасти и поэтому роман "Конец Вечности", при его довольно скромном объеме, производит ощущение фундаментальной глыбы. Азимов, пришедший к шапочному разбору, что называется, закрыл тему. Все, что после 1955 года написано разными фантастами о массированной корректировке прошлого, — лишь необязательные архитектурные излишества, с разной степенью таланта добавленные к массивному азимовскому строению.