Накануне Дня Победы нам удалось пообщаться с настоящим героем. Он сражался, был тяжело ранен, всю жизнь боролся с последствиями и эхом войны, но и по сей день сохраняет удивительную для своего возраста бодрость духа и тела. Представляем вашему вниманию рассказ рядового Киевско-Дунайской ордена Богдана Хмельницкого, ордена Суворова 74-й пехотной дивизии 78-го пехотного полка Лаврентия Дмитриевича Рубцова, который прошел дорогами войны от Гомеля до Вены.
— Я родился в 1927 году. В будущем году, если доживу, мне исполнится 90 лет. Родом я из деревни Радуга Гомельской области Ветковского района. Точнее, из небольшого поселка Новый Мир неподалеку от Радуги. Мои родители — простые крестьяне, всю жизнь трудились на земле. А вот дед служил на флоте в Крыму, рассказывал много интересного про русско-турецкую войну, в которой участвовал.
Когда началась война, почти всех мужиков из нашего села забрали. Пахать было некому. Помню, старушки впрягались по нескольку человек вместе с лошадью. Я работал на косилке на конной тяге, она у нас называлась полусложка, косил рожь. Сперва был ездовым, а как стал постарше, управлял сам. Отца на фронт не забрали — он был инвалидом детства, у него были проблемы с коленным суставом.
***
— Помню такой случай. Был 1943 год, я шел в Радугу. Немцев гнали от Москвы, они готовились к обороне, привезли дальнобойную пушку. А я шел мимо к своей тетке. Неподалеку от пушки был большой овраг. Я подошел и вынул из пушки затвор. Он был очень тяжелый — орудие было большого калибра. Я оттащил затвор в овраг и спрятал там. Был в Радуге недавно и забыл спросить очевидцев, стреляла та пушка при наступлении наших или нет? До сих пор так и не знаю. Знаю только одно: если бы меня, пацана, немцы поймали с этим затвором, то застрелили бы на месте. Но когда тащил его на себе, даже не подумал об этом.
Из оккупации особенно ярко запомнились некоторые моменты. Немцы гоняли наших лошадей по каким-то своим нуждам. Хозяев тоже заставляли помогать. И вот однажды к нам пришел один немец. Мы его почему-то прозвали Лошадка. Он был очень высокий и такой... зверский. Все время ходил с длинной плеткой в руках. И вот однажды он пришел к нам с переводчиком. А отец только приехал с ночной смены вместе с лошадью. Немец увидел, что наша лошадь стоит в загоне, спросил почему. И огрел отца два раза плеткой.
***
— Староста в Радуге был из местных. Одноглазый, в прошлом был вор по прозвищу Зез, лошадей воровал. А немцев особо в деревне не было, они только изредка приезжали просить "млеко" и "яйки". В нашей деревне все говорили по-русски. Я и белорусский почти не знаю, кроме некоторых слов. Ветка была пусть небольшим, но все-таки городом. Она стояла за рекой, рядом был лес, там было много песка. Я помню, что там погибло очень много евреев. Им объявляли брать лопаты с собой и больше ничего. Они выкапывали траншею, их расстреливали и пригоняли следующую партию. Когда те рыли новую траншею, закапывали предыдущих. В деревнях евреев не было, а в Ветке было много магазинов, парикмахерских — они там работали. Когда немцы начинали прочесывать город, потому что люди сами к ним не шли, то от них спасались по подземным ходам, которые были выкопаны до соседнего дома. Был обыкновенный погреб для хранения картошки, а оттуда шел ход. Так некоторым удалось спастись.
***
— Помню, как немцы начали готовиться к обороне в нашей деревне. У нас войска не стояли, к нам солдаты почти не заходили. Я был на улице, мы играли во что-то вроде лапты — один подкидывал мяч, второй старался попасть по нему палкой. И тут начали вводить войска, да так много! Сперва зашли автоматчики, у них было два пулемета, которые они поставили в разных концах деревни. Солдаты осмотрели дома, но ни у кого ничего не брали, просто проверяли. Потом пошла пехота, ехали на велосипедах, на мотоциклах, на машинах. Все население эвакуировали в тыл, километров за сорок от передовой. Хотя зачем им это было нужно? Один дед, по прозвищу Ушьян, не захотел уходить из деревни, сделал себе что-то вроде блиндажа — выкопал яму, накрыл ее. Немцы стали выгонять его оттуда, а он вроде чем-то бросил в них. А ему в ответ кинули в яму гранату. Так и похоронили его там.
Вернулись из эвакуации. Наш дом целый, а от дома отцовой сестры ничего не осталось. А у меня три сестры и три брата — семеро по лавкам. Дядька был на фронте, а у тети — пятеро детей. Поселились у нас, спали друг у друга на головах. Позже мы с отцом восстанавливали дом тети. Пока мы были в тылу, картошка в земле вся замерзла, мы варили из нее крахмал, ели такую похлебку, потому что иначе ее есть было невозможно.
***
— В октябре 1944-го мне пришла повестка в армию. В ноябре я был еще в Белоруссии, в Бобруйске, а в декабре уже находился в маршевой роте, в Киеве. К Новому году нас перебросили под Будапешт, а там шли бои. После боев многие подразделения сняли и отправили на переукомплектование, очень мало людей там осталось. Потом были очень жестокие бои за озеро Балатон в Венгрии. Мы даже одно время неделю отступали — наша дивизия продвинулась слишком далеко, и был риск попасть в окружение.
***
— Да, я не раз спасался буквально чудом. Помню, был такой случай. Мы заняли позиции, стали окапываться. Со мной рядом был мой земляк по фамилии Прялкин, из соседнего села. Мы обменялись адресами, чтобы в случае чего сообщить родственникам. Это была наша самая первая ночь на передовой. И тут подошел командир взвода и приказал мне отправляться охранять штаб. Таких, как я, было пять человек. Утром я увидел, как Прялкина везут на телеге — мина попала в дерево над окопом, и его сверху посекло осколками. Он был без памяти и кричал от боли. Потом умер. А я мог быть в этом же окопе, и меня бы тоже зацепило.
Возле Балатона очень сложная местность, гористая. Постоянно случались сюрпризы от немцев: идешь, а из-за поворота выезжает "Тигр". Они на нас постоянно нападали с флангов, неожиданно, когда мы ждали атаки в лоб. Сколько танков было подбито — ужас! А сколько они у нас "сорокапяток" подавили!
***
— Страха там не было. Никто об этом не думал. Убьют, не убьют — нужно идти вперед. Мы были постоянно на холоде, ноги все время мокрые, спали на земле, постелив шинели. А ночью температура падала порой до минус двенадцати. И никто не болел. Говорят, что солдаты на войне не болеют, потому что происходит мобилизация всех сил организма. По утрам во время завтрака давали спирт. Сто грамм. Если развести, получится целый стакан водки. Я не пил свою порцию, не употреблял совсем. Так за мной очередь из мужиков выстраивалась.
Один раз нас отрезали от своих. Нас пять человек было. С одной стороны болото, с другой — трасса, по которой немцы то и дело ездят. Мы трое суток наблюдали, решили переходить дорогу. Один из наших, по фамилии Землянский, не решился переходить. Испугался. Так и остался там, умер голодной смертью.
Нас часто сажали на танк, чтобы при наступлении нас не постреляли. Мы прятались за башню и оставались живы. Правда, старые солдаты не торопились садиться, отходили в сторону, давали дорогу молодым. Вскоре и мы тоже перестали лезть в самое пекло. Впрочем, нас постоянно бросали вперед. У нас было сильное отделение. Пять человек. Два сибиряка, два тяжелых пулемета. А я диски таскал. Вначале у меня был карабин, потом дали ППШ (пистолет-пулемет системы Шпагина — прим. авт.).
***
— Меня постоянно посылали со всякими опасными поручениями, потому что я был очень энергичный. Однажды заняли мы сопку, а командир послал меня отнести пакет в штаб. Я взял телефонный провод и пошел, держась за него рукой. Там было много проводов под снегом. И вот я нечаянно упал и потерял свой путеводный провод. К счастью, примерно помнил направление, куда идти, и утром доставил пакет.
В другой раз, помню, наша пехота поднялась в атаку — и их почти всех перебили. А на передовой остался лежать ручной пулемет. Командир приказал мне его взять. Я говорю: "Да разве это возможно? Вы видите, что творится?" А мне в ответ: "Взять пулемет и все! Возможно будем отступать". Идти под огнем было далеко — больше ста метров. Ну что делать? Я свой автомат ставлю в окопе — и пошел зигзагами. Схватил пулемет и вернулся. Только прыгнул в окоп — как немец дал очередь! Командир похлопал меня по плечу и говорит: "Ну, Рубцов, тебе жить написано!" И сам смеется.
Командиры попадались разные. Однажды меня легко ранило в правый бок. Осколок застрял, на передовой пытались выковырять ножом — не получилось. Отправили меня в санитарную роту, чтобы достать пинцетом. Пришел туда, а там командир санроты, младший лейтенант, лежит под разбитым немецким танком, окруженный своими бойцами, пьяный в стельку. Были и такие люди…
Наше отделение постоянно ставили в боевое охранение, нас считали сильными. Мы постоянно первыми принимали бой. А когда кончались патроны, даже ни у кого не возникало сомнений, что послать за ними нужно меня. Однажды я нес обед бойцам, суп был в специальной канистре за плечами. Пуля пробила канистру, и суп я не донес. Зато доставил хлеб, сало и табак…
***
— Однажды командир узнал, что я хорошо знаю немецкий язык. А получилось это вот так. Моя мать в Гомеле работала нянькой в одной еврейской семье и выучила там идиш, а он очень похож на немецкий. Мы проходили немецкий в школе, потом была оккупация, я постоянно слышал немецкую речь. И так и выучил. Но сказал командованию об этом зря. С этой поры меня постоянно прикрепляли к разведчикам, я много раз ходил за линию фронта, подслушивал, что говорят немцы, тихонько переводил товарищам. Сколько мы "языков" взяли — не счесть. Ребята у нас были крупные, хорошо подготовленные. Оглушали немца кулаком в затылок и волокли на себе. Если он приходил в себя по дороге, не смел пикнуть. Понимал, что тогда ему не жить. Некоторые немцы сами сдавались, понимали, что проиграют войну.
Но вообще вояки они были серьезные. Очень хорошо простреливали передовую. Иной раз высунешь шапку на палке, и через несколько секунд в нее попадает пуля. Немцы ставили мадьяров впереди себя, когда шли в наступление. Так мадьяры при первой возможности ложились на землю, и войска пробегали по ним при наступлении.
Немецкие разведчики тоже постоянно "паслись" у нас на передовой. Приходили каждую ночь. У всех было ощущение опасности, забрать могли кого угодно. У нас похитили повара вместе с кашей.
А так — немцы тоже жить хотели. Однажды проходили мы мимо коровника, а там на чердаке сидят два здоровенных фрица с пулеметами. Конечно, они могли открыть огонь и много наших бы полегло. Но они предпочли сдаться в плен, а не погибнуть.
Был у немцев шестиствольный реактивный миномет, мы называли его "Ванюшей". Ох и звук был у "Ванюши" — просто мороз по коже, когда он начинал стрельбу.
***
— Был апрель месяц. До Вены оставалось километров пятнадцать, мы наступали. И вот во время атаки я поймал две пули. Одну в пах (к счастью, она не задела никаких жизненно важных органов, остановилась, наткнувшись на тазовую кость). А вторая пуля была разрывной и разворотила мне все левое бедро. Я лежал с семи утра до двух дня, истекая кровью, ждал, пока подойдут наши войска и заберут меня. И вот началось мое скитание по санитарным частям и госпиталям. Сперва меня долго везли на телеге через лес, ужасно трясло по кочкам и корням. Думал, не доеду. Посмотрят на меня, я бледнею, наберут воды в рот и брызнут в лицо — я немножко оживаю. Привезли на скотный двор. А там таких раненых лежит — тьма! Мне сделали операцию, наложили лангет на ногу. На следующий день пришла машина и стала забирать в госпиталь тех, кто был в состоянии сам хоть как-то передвигаться. Я не смог дойти, а потом мы узнали, что немцы перехватили санитарный автомобиль и тех, кто там был, даже не расстреляли, а зарезали ножами.
Меня возили из одного госпиталя в другой по Венгрии — город Папа, затем Сегед. Моя рана представляла собой жуткое зрелище, буквально открытое мясо. Температура не спадала, постоянно держалась на уровне 37,5-37,8 градуса. Подо мной постоянно собирался гной в таких количествах, что лучше вам никогда такого не видеть. А кормили одним горохом, другого ничего не было. В Сегеде мне уже сделали укол, привезли на операционный стол, а два молодых доцента, которые делали операцию, отказались меня оперировать. Я был изможденный, лицо с кулачок, весь бледный. Они приказали мне каждый день делать укол жидкого стрептоцида в вену. И вот на второй день температура начала спадать. Потом мне наложили гипс — прямо на мясо.
Меня отправили в третий госпиталь, в город Шопрон. Я даже родителям не мог письмо написать, такая была слабость. Только голову поднимал от подушки, в глазах темнело. Мне решили влить кровь от одной медсестры. Группа у нее была такая же, а резус-фактор не совпадал, он у меня отрицательный. Влили кровь — и такая у меня началась реакция! Трясло всего, зуб на зуб не попадал. Пришла врач, посмотрела и говорит: "Несите спирт". Мне принесли, я понюхал, и не поверишь — от одного запаха дрожь прекратилась. Дали выпить пятьдесят грамм, пошло такое тепло по телу, и реакция на чужую кровь у меня кончилась. Вот такая фронтовая терапия!
После этого случая я стал понемногу отходить. Температура спала, состояние улучшилось. Правда, кормили нас по-прежнему одним горохом — на завтрак, обед и ужин. Он уже в горло не лез. И вот однажды я не выдержал и запустил тарелку по полу. Пришел врач и говорит: "А больше и нет ничего!" Тогда я говорю: "Тогда и не надо ничего". И вот медсестры начали мне потихоньку таскать еду из дома. Так и подняли меня на ноги.
***
— Я попал в эвакогоспиталь, который находился в здании сельхозинститута на улице Радищева. Пролежал я там до августа 1946-го. Отправил письмо домой, отец честно написал мне, что если у меня есть возможность остаться жить и работать в Саратове, то лучше ее использовать — жили они впроголодь. И я пошел устраиваться на завод. Обошел несколько заводов, обратился в собес, просил дать мне направление на работу и чтобы дали жилье. Так я попал на "Корпус", где отработал 51 год, там же нашел себе жену, мы родили троих детей. Жил я сперва в бараке, в общежитии, потом постепенно сам построил себе дом, там, где сейчас находится Дворец культуры "Рубин". Когда строили дворец, дом сломали, а мне дали трехкомнатную квартиру. Сейчас у меня три внука и одна правнучка.
***
— Инвалидам войны обязаны ежегодно предоставлять путевку. Согласно медицинской справке мне нужно принимать специальные ванны для ноги. У меня одна нога короче другой на пять сантиметров, я хожу с постоянным перекосом таза, стараясь не хромать. С тех пор я пережил девять операций, потому что остались маленькие кусочки металла внутри, которые вызывают воспаление. Мне вырезали каждый раз очередной кусок мяса, чтобы их достать. Последний раз оперировали в 1989 году. И сейчас иногда ночами нога болит хоть на стену лезь. Я ездил ежегодно — и за свой счет, и завод предоставлял. И вот однажды я три года подряд не ездил в санаторий. Я обратился в министерство социального развития, встречался с министром Ларисой Колязиной. Отнеслась она ко мне несерьезно. Я считаю, что держать таких людей на таких постах не следует. Она сказала мне, мол, будет твоя очередь и получишь. Потом я обратился к своему шефу, Якову Саввичу Стрельцину (в свои 89 лет Лаврентий Дмитриевич работает (!) в ГК "Лепта", чинит неисправную технику — прим. авт.), и он помог мне с путевкой. В другой раз я обратился к вам в газету, и сразу после публикации министерство отправило меня в санаторий. Я считаю, что те, кто работает на таких должностях в соцобеспечении, просто обязаны нас всех знать и считаться с инвалидами войны. Мне еще не было 17 лет, а я уже был под Будапештом. Надеюсь, что в этом году про меня не забудут и чиновники все обязательства выполнят.
Автомобиль мне тоже не дали, посчитали, что мне он не нужен. А я считаю, что меня обидели, причем сильно. Нога у меня работает только как отталкивающая, она совсем не держит. Если какой-то камушек подвернется, могу и упасть. И сколько раз я падал и расшибался.
Такая же проблема и с ремонтом квартиры, который обязаны были делать инвалидам войны. Я сколько раз писал, но мне его ни разу не предоставили.
***
— Иногда беспокоят сердце и нога, но я не жалуюсь. Сейчас я стал не такой сильный, как раньше (смеется). Вот раньше со мной в общежитии жило шестнадцать человек парней, так никто не мог мою руку побороть (Лаврентий Дмитриевич провожает нас таким крепким рукопожатием, что молодой позавидует).