Мы публикуем фрагменты из новой книги доктора наук, автора «Истории советской фантастики» Р. С. Каца — о том, что в литературе все могло быть (а, может, даже и было!) по-другому. Не так, как все мы привыкли. Это новый взгляд на знакомых персонажей.
В порядке обмена… («В августе сорок четвертого…» Владимира Богомолова)
Если вы читали этот роман под другим названием, не удивляйтесь: так бывает даже с очень популярными книгами. Хотя и довольно редко. В «Новом мире» (1974) роман Богомолова про военных контрразведчиков публикуется под «родным» названием, потом еще дважды выходит под тем же заголовком, но в 1981 году — бац! — и книга внезапно становится «Моментом истины» (только в нулевые годы в ряде изданий вернулись к первоначальному варианту).
Я представляю себе, что могло произойти. «В августе сорок четвертого…» кому-то из начальства показалось пугающе похожим на «Август четырнадцатого» Солженицына. Вот и решили подстраховаться. Ладно. Но ведь похожая история случилась и у Чингиза Айтматова! В 1980 году в том же «Новом мире» у него печатается «И дольше века длится день», годом позже во Фрунзе еще успевает выйти книга под тем же названием, но потом шлеп! И в московском издании того же 1981 года — уже «Буранный полустанок» (после 1986 года прежний вариант вернулся).
С Айтматовым тоже как будто ясно: нечего называть роман строкой из Пастернака! Удивляет меня другое — в обоих случаях водоразделом стал 1981 год. Что такое, вызвавшее всплеск бдительности, случилось в 1981 году? XXVI съезд КПСС в феврале–марте? Падение метеорита в Магаданской области в мае? Солнечное затмение на территории СССР в июле? Теряюсь в догадках… Впрочем, согласитесь, могло было быть еще хуже. Вызвали бы обоих писателей в секретариат СП и объявили им: «Товарищ Богомолов, ваш роман отныне называется „Буранный полустанок“. А ваш, товарищ Айтматов, — „Момент истины“. Распишитесь вот здесь, что согласны».
«Вы хотите, Петруха, об этом поговорить?» («Двенадцать» Александра Блока)
Если внимательно прислушаться к репликам красногвардейцев из поэмы «Двенадцать» (1918), можно сообразить, что один из двенадцати — венский психиатр Зигмунд Фрейд, который лишь для маскировки надел шинель и взял винтовку. Он дожидается, когда Петруха, терзаемый сомнениями, будет готов поделиться наболевшим («душу наизнанку / Вздумал вывернуть»), и после этого обращается к нему: «Бессознательный ты, право, / Рассуди, подумай здраво — / Али руки не в крови / Из-за Катькиной любви?» Что это, если не прямая отсылка к учению о бессознательном?
К концу поэмы становится ясно: сеанс психоанализа удался. Петруха, выплеснув свои проблемы, «опять повеселел». Эх, эх, без креста! Тра-та-та! Пользуясь суматохой, Фрейд скрывается в ближайшей петроградской подворотне.
Бывают и такие совпадения («Идиот» Федора Достоевского)
Если искать в реальной жизни сюжет про иронию судьбы, то не надо ничего придумывать про друзей-алкоголиков и две улицы Строителей: обратитесь к истории русской литературы, где совпадений и так хватает, и всё причудливо переплетено. Взять хотя бы роман «Идиот» (1868). Юрий Лотман предполагал, что Достоевский, работая над этой книгой, мысленно обращался к роману Чернышевского «Что делать?» В ранней экранизации «Идиота» (1958) роль Мышкина играл молодой Юрий Яковлев. Другая популярная роль того же актера — Ипполит в «Иронии судьбы», снятой в 1975 году. А в 1875 году, через семь лет после публикации «Идиота» и ровно за сто лет до «Иронии судьбы», в Вилюйске был арестован революционер-народник, пытавшийся устроить побег Чернышевскому. Звали его — вы не поверите — Ипполит Мышкин!
Ненавязчивый гостиничный сервис («Мистер Твистер» Самуила Маршака)
Если бы поэма Маршака «Мистер Твистер» (1933) была написана сегодня, то автору грозил бы иск. Потому что Твистер — персонаж вымышленный, а вот Контора Кука (ей посвящены первые тридцать строк) — реальная. Выходит, Куки не предупредили клиента-расиста, что ленинградская гостиница «Англетер» не отвечает его требованиям (оговоренным, кстати, заранее): взяли с миллионера деньги — и надули.
«Какие ваши доказательства, мистер Маршак, что истец мог обмануть клиента?» И платите, Самуил Яковлевич, за пятно на деловой репутации Кука… Кстати, весь этот визит в СССР миллионера, «владельца заводов, газет, пароходов» — без помощников, переводчиков, референтов, а только с женой и дочкой — выглядит как-то очень подозрительно. Ну не путешествуют деятели такого ранга, как простые смертные. Может, у сюжета есть двойное дно? Может, контора Кука под видом капризного туриста-миллионера отправила в СССР своего сотрудника — как живую приманку, чтобы тот на себе испытал качество ненавязчивого гостиничного сервиса? Не случайно же в США фирма, которая сегодня выпускает рыболовные приманки, так и называется: «Mister Twister».
При чем тут Самара? («Мишка Шифман» Владимира Высоцкого)
Если прочесть глазами текст песни Высоцкого «Мишка Шифман» (1972), посвященной теме еврейской эмиграции, то в глаза бросается вот такая цитата: «Только русские в родне, / Прадед мой — самарин, / Если кто и влез ко мне, / Так и тот — татарин». Ну да, Самара находилась вне «черты оседлости», следовательно, евреев там было мало. Но почему герой говорит «самарин», а не «самарец»? Для рифмы? Непохоже: у Высоцкого рифмы как правило отменные, и поэт обычно не заставлял своих героев намеренно искажать слова ради рифмы. А вдруг слово «самарин» надо писать с большой буквы? Быть может, автор имел в виду фамилию «Самарин»? Что, если прадед друга Мишки Шифмана — совершенно конкретный Самарин Юрий Федорович (1819 — 1876), русский дворянин, идеолог русского славянофильства? Тогда, конечно, факт родства с этим человеком мог стать для героя весомым аргументом…
О если бы знал «неисправимый славянофил» (по его собственным словам), Самарин, что его правнук за компанию с другом-евреем подаст заявление на выезд в Израиль — еврейское государство? Что бы он на это сказал?
Сейчас это уже не носят («Шинель» Николая Гоголя)
Если бы Гоголь мог заглянуть в будущее, он вряд ли бы превратил покойного Акакия Башмачкина в неуловимого призрака-мстителя, который мечется по русской литературе и сдирает «со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы». Увы, меняется мода, а многозначное слово постепенно становится однозначным.
Представьте: забегает, например, Акакий-мертвец в рассказ Чехова «Хамелеон», отнимает шинель Очумелова, а она — полицейская! Вбегает в песню Окуджавы «Бери шинель, пошли домой», а шинели там — сплошь военная! И куда бы призрак ни прибегал, больше ничего бобрового, енотового и прочей роскоши — ни-ни. И где знать Башмачкину, бедолаге, что завершилась эпоха, когда словом «шинель» называли не только обмундирование, но и просто мужское пальто с воротником и пелериной: амба! Больше их не щьют и не носят. Остались только военные. А у военного попробуй-ка отними. Да и они перед Башмачкиным ни в чем не провинились.
Скачущий труп («Всадник без головы» Майн Рида)
Если вдуматься, этот роман Майн Рида (1865) — единственная из книг, предназначенных в СССР для школьников, где на обложке — труп. С легкой руки художника Адриана Ермолаева, в 1948 году изобразившего на переплете (а кстати, и на форзаце) тома «Библиотеки приключений» покойника, образ стал кочующим: я насчитал не менее полутора десятков массовых изданий, где читателя сразу же встречает безголовый мертвец, привязанный к лошади. Понятно, что дети, не готовые верить в необратимость смерти от обезглавливания, хотели как-то помочь бедолаге, и многие, конечно же, предлагали приставить всаднику голову беляевского профессора Доуэля — не менее популярного персонажа детской литературы (еще два десятка изданий — теперь уже с головой без тела на самом видном месте).
© wallpaperscraft.ru
Вообще поражает порой наивный буквализм иллюстраторов, считавшим своим долгом отразить на обложке название книги. Когда писатели находили для заглавий конкретные слова, художники, наверное, вздыхали с облегчением. Читаем «Маша и медведь» — вот вам Маша, вот вам хищник, читаем «Собака Баскервилей» — вот вам пес (а на заднем плане можно даже немножко Баскервилей). И так далее. Но представляю, какие муки испытывали иллюстраторы, столкнувшись с абстрактными понятиями в заголовке: «Гордость и предубеждение», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Жизнь и судьба»… Тьфу! На месте художников я бы не мучился, а во всех таких случаях лепил бы на обложках рисунок Всадника без головы. Тут и гордость, и преступление, и война, и судьба… Каравай-каравай, чего хочешь выбирай.
Граф с изменившимся лицом («Граф Монте-Кристо» Александра Дюма)
Если бы не советская цензура, Горький в очерке «Ленин» непременно бы оспорил слова своего героя о Льве Толстом: «Какая глыба, а? Какой матёрый человечище!.. И, знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было». Горький наверняка бы спросил у Ильича: «А граф Монте-Кристо в двух томах? Он что — не глыба? Этот граф, по-вашему, баба?» Понятно, что Эдмонду Дантесу у нас сильно не повезло: в России однофамилец убийцы Пушкина подозрителен заранее. Тем не менее, Горький, по свидетельству Куприна, еще с молодости обожал Дюма. Алексей Максимович не мог не защитить графа. Кстати, и самому Ленину злопамятный Монте-Кристо был куда ближе, чем непротивленец Толстой. Все ведь помнят, КАК Ильич отомстил за брата.