Предлагаем читателю новые фрагменты из будущей книги доктора наук, автора «Истории советской фантастики» Р. С. Каца — о том, что в литературе все могло быть не так, как мы думали со школьных времен. Доктор Кац не настаивает на своей правоте, а предлагает вместе с ним подумать: а вдруг такое могло быть?
Откуда приплыл Чацкий? («Горе от ума» Александра Грибоедова)
Если присмотреться к списку действующих лиц этой комедии (1825), замечаешь одну странность. Казалось бы, Грибоедов следует традициям русского классицизма, по числу «говорящих» фамилий перегоняя Фонвизина (с его Простаковыми, Вральманом, Скотининым и пр). Если уж герой «Горя от ума» пуще всего боится сплетен — значит, это Фамусов («fama» по латыни — молва). Если склонен к казарменному юмору, то Скалозуб. Помалкивает? Молчалин. Болтает? Репетилов (от французского «repeto» — повторяю). И так далее.
Один Чацкий (первоначально Чадский) в этот ряд не вписывается. Может, автор намекает, что герой ведет себя, как в чаду? Объяснение так себе. Может, Грибоедов просто вставляет в свою комедию реальное историческое лицо — Петра Чаадаева? Однако время для постмодернистских штучек еще не пришло. К тому же Петр Яковлевич будет объявлен безумцем только через двенадцать лет…
Думаю, ответ надо искать в географическом атласе. Вспомним, что когда пушкинский Онегин вернулся из Европы, сам автор не мог предугадать, кем он возвратится: «Мельмотом, / Космополитом, патриотом, / Гарольдом, квакером, ханжой…». Мы знаем, что Чацкий много путешествовал и даже явился на бал прямо с корабля, но нам неизвестно, куда доплывал его корабль. Быть может, наш герой побывал и в Африке, на озере Чад? Тогда, конечно, он вернулся в Москву эдаким изысканным жирафом, и с высоты длинной шеи многие проблемы ему стали бы гораздо видней.
Непослушные дети («Бармалей» Корнея Чуковского)
Если даже объяснить сто раз подряд, что в Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы, что они будут деток «кусать, бить и обижать» (ведь акулы — известные драчуны!), сорванцы не поверят. Если попросить их по-хорошему: «Не ходите, дети, в Африку гулять», не послушают. Что остается? Дать деткам хотя бы провожатого с богатым военным опытом. Лично я предлагаю Киплинга. Если бы Корней Чуковский уговорил его стать соавтором «Бармалея» (1925), получилось бы следующее: «Но папочка и мамочка / Уснули вечерком, / А Танечка и Ванечка — / В Африку бегом. / День-ночь-день-ночь — / Мы идём по Африке, / День-ночь-день-ночь — / Всё по той же Африке…»
Неправильный тотем («Винни Пух» Алана Милна)
Если бы Федор Савельевич Хитрук пришел на сегодняшнее ТВ с идеей снять мультфильмы по «Винни Пуху», его бы внимательно выслушали, напоили чаем с конфетами — и отказали бы. Объяснили бы: «Во-первых, автор англичанин, а с Англией у нас сейчас, сам знаешь, не очень… Во-вторых, главный герой кто? Медведь. Тотем нашей с тобой главной партии. И ты предлагаешь, чтобы наш символ застревал брюхом в норе, аннексировал чужой мед и орал, что в голове его опилки? Да нас за такие намеки… Ну и, наконец, Савельич, ты же должен понимать: Пятачок — сегодня не-про-ход-ной. Вообще. Восток — дело тонкое. Я и так за Хрюшу из „Спокойной ночи, малыши!“ дико извиняюсь перед нашими друзьями из одной республики буквально каждый день. А ты нашему каналу хочешь подложить еще одну свинью, да еще сомнительной ориентации. Вот у тебя в сценарии написано, что Пятачок передает Пуху голубой воздушный шарик. Го-лу-бой. Какие у них отношения, а? Что в песне говорится? „Хорошо живет на свете Винни Пух“. А с кем живет? Молчок. В общем, извини, старик, но несвоевременно. Ничего личного, мы сейчас многим отказываем. Вот режиссер Масленников недавно приходил, хотел сериал „Зимняя вишня“ снимать. Пришлось ему объяснить, что никаких намеков на тот самый пожар у нас на канале не будет…»
Ну подумаешь — лентяй! («Евгений Онегин» Александра Пушкина)
Если бы Пушкин поменял фамилии двум персонажам своего романа в стихах (1833), то отношение к ним официального советского литературоведения могло бы тоже сильно измениться. Вспомним, что фамилии и Онегина, и Ленского образованы от названия двух рек (Онега и Лена), но с разными суффиксами — «ин» и «ск». А если бы всё было наоборот? Одного героя звали бы Евгений Онежский, а другого, извините, — Владимир Ленин. Тогда бы заглавный персонаж в советских учебниках был бы, наверное, не просто «лишним человеком», а государственным преступником, типа Фанни Каплан: в Ленина стрелял! Ленина убил!..
Кстати о политике. Если кто-то из советских пушкинистов хотел представить Александра Сергеевича ярым врагом самодержавия, то обычно цитировал десятую главу «Евгения Онегина», где есть строки об Александре I: «Властитель слабый и лукавый, / Плешивый щеголь, враг труда…» Выражение «враг труда» для советского человека выглядит грозно-обличительно, почти как «враг народа». Но для Пушкина — это лишь эквивалент понятиям «лентяй», «бездельник», лишенный (почти) негативного подтекста. Недаром в стихотворении «Моему Аристарху» (1815) «врагами труда, забот, печали» названы симпатичные автору поэты Анакреон, Шолье, Парни. Ну любят люди побездельничать, и что? Сразу в ссылку за тунеядство?
Пиратская доска («Бычок» Агнии Барто)
Если бы Агния читала в детстве романы про пиратов, она бы потом не подвергла суровому испытанию ни в чем не повинного бычка из стихотворения 1936 года («Идет бычок, качается, вздыхает на ходу: — Вот доска кончается, сейчас я упаду»). Представим, как выглядела бы сцена из «Одиссеи капитана Блада» Рафаэля Сабатини, с поправкой на Барто: «Он громко, но бессвязно выругался, выпустил верёвки и пошёл по доске. Сделав три шага, бычок потерял равновесие и, перевернувшись в воздухе, упал в зеленую бездну».
Напомним, что «прогулка по доске» — способ казни, придуманный морскими разбойниками: дойдя до конца доски, осужденный на смерть падал в воду и, если был в открытом море, быстро тонул. Да, безжалостные (и голодные) флибустьеры могли бы сожрать бычка. Но топить его зачем?!.
Кстати, если бы Агния Львовна в юности эмигрировала из СССР вместе с балетной труппой (куда она поступила в 1924 году), то упомянутое стихотворение про бычка могло бы стать антисоветским и выглядело бы, например, так: «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу: / «Ох, что же мы наделали в семнадцатом году?»
Что на стенке в Эльсиноре? («Гамлет» Уильяма Шекспира)
«Если на сцене в первом действии висит ружье, то в третьем оно должно выстрелить». Так говорил Антон Чехов. Или, скорее всего, говорил немного не так, а нынешнюю формулировку ему приписали глуповатые потомки. Потому что Антон Павлович, будучи умным человеком, наверняка спросил бы: «А что делать драматургам, которые творили до изобретения ручного огнестрельного оружия — Эсхилу, Софоклу? Как им справляться?»
Хороший вопрос. Действительно: что, например, делать Шекспиру, у которого многие пьесы написаны о тех временах, когда ружей не было вообще? Что, например, повесить на стене в «Гамлете» (1601)? Ну, допустим, ковер. И что же? Если на стене висит ковер, то всякого, кто за ним спрячется (Полония, например), непременно заколют? А в «Ромео и Джульетте» что вешать на видное место? Флакончик с ядом? А в «Отелло»? Картину с изображением двух ладоней? А, главное, многие люди, приходящие на спектакль, не знают, чем все кончится. И на фига им такие спойлеры?
Ночлежка, в ружье! («На дне» Максима Горького)
Если покопаться в черновиках пьесы, наверняка можно отыскать в них и такой фрагмент.
Сатин (горячо). Человек… это прекрасно… это звучит гордо!
Ленин (подхватывает). Не надо бояться человека с ружьем!
Входит человек с ружьем.
Человек с ружьем (мрачно передернув затвор). Караул устал!
Сатин и Ленин (хором). Ка-ра-ул! (Убегают)